Калитку открыла девочка лет одиннадцати с большим бантом на голове.

— Что надо? — спросила она, с любопытством осматривая нас.

Вид у нас был вполне достойный сострадания. Аво стоял сгорбившись, словно скрученный какими-то болезнями. На его вытянутой вперед руке лежала шапка. У меня вдоль тела безжизненно висел пустой рукав. Рука была тщательно спрятана под одеждой и привязана.

— Красавица, что вам исполнить из Пушкина? — неожиданно вырвалось у меня.

Девочка изумленно вскрикнула и побежала обратно.

— Мама, мама! Здесь какие-то нищие хотят стихи прочесть, — донесся ее тоненький голосок из глубины двора.

На крыльце показалась толстая, пестро одетая женщина. Увидев нас, она вскрикнула:

— Вы, что ли, стихи читаете? Ну, подходите.

Мы молча прошли во двор. Женщина, уперев руки в мощные бока, с, насмешливым любопытством разглядывала нас.

Я прошел вперед, закатил глаза и начал нараспев, точно песню:

В пустыне чахлой и скупой

На почве, зноем раскаленной,

Анчар, как грозный часовой,

Стоит один во всей вселенной.

— Амалия! Чтобы мой хлеб поперек горла стал тебе! Я учителей тебе нанимаю, деньгами сорю, а что ты знаешь, кроме «Петушка»? Гляди, нищие, а какие стихи знают!

Она скрылась за дверью и через минуту вышла, неся милостыню. Отсыпав нам в мешок с полмеры чистой пшеницы, она брезгливо отвернулась.

— Молодые, а уроды какие!

Удача вскружила нам головы. Вот она, хорошая, сытая жизнь! Мы идем от села к селу. У нас наполняются зерном мешки: один, другой, десятки мешков. Мы уже богатые. К нам приходят одалживать зерно. У нас теперь своя корова, своя арба, новый дом, каменный, высокий и красивый, как дом Вартазара, как все дома сельских богачей. И петушки на крыше, простреленные насквозь. А Асмик? Я иду с ней по имениям, показываю ей свои богатства и говорю: «Видишь, все это я нажил. Честно, своим трудом. А твой Цолак — размазня. Он даже на лошади как следует ездить не умеет».

Асмик оставляет Цолака. Ее сватают за меня. И Аво я не забываю. И дед не в обиде. Он у нас за главного. Все ключи от амбаров и кладовых у него. Он хозяин. И ничего, что попивает. Пускай! Мы богаты, нам ничего не жалко…

В этот день мы писали письмо деду.

Мы, конечно, обещаем ему и корову, и новый дом, и арбу, но просим немного потерпеть. Не забываем извиниться и за самовольный уход из дому. Все искупится, все простится! Письмо, заклеенное смолой, передаем первому же попавшемуся угольщику.

— Будете в наших краях — передайте деду. Спросите уста Оана, его там каждый знает.

Мы идем от села к селу. Ашан, Имичан, Гиши, Чартаз…

Но мешки не пухнут. Успехи первых дней оказались обманчивыми. Прежде всего выяснилось, что любителей стихов можно сосчитать по пальцам. Многие принимали нас за колдунов. А в богатых домах едва только мы открывали рты, как перед самым носом захлопывались двери:

— Знаем, у самих в реальном учатся.

Тогда мы придумали себе биографии, которые могли бы разжалобить даже каменные сердца: мы круглые сироты, на наших глазах турки зарезали отца, мать, деда, еще двенадцать сестер и столько же братьев.

Мы путались в подробностях, и нас никто не слушал.

— Хоть бы и вас заодно прикончили, — вздохнула встретившаяся нам сердобольная женщина, — уж отмучились бы сразу…

Но мы не сдавались. За горсть пшеницы мы выменяли у одного мальчика колоду потрепанных карт и начали по ним отгадывать судьбу. Мы сулили девушкам богатых женихов, парням — красивых невест, страждущим обещали исцеление от недугов, проливные дожди и хорошие урожаи для всех.

— Лучше бы свою жизнь загадали, побирушки незваные, — бросили нам в лицо.

Редко-редко кто-нибудь на настойчивые наши требования погадать выносил нам кусок хлеба и, не слушая нас, выпроваживал, приговаривая:

— Идите, идите… Какая там жизнь! Одна каторга… Турки вымели все.

Голод и нищета царили всюду, куда бы мы ни попадали.

В землянках, освещенных очагами, вопили дети, прося хлеба. Нищие с пустыми сумами за плечами, распухшие от голода, ходили по деревням, тщетно вымаливая подаяния, пока где-нибудь не падали от истощения. Всюду были дашнаки, и всюду нищета и голод.

Голод гнал нас по дворам, мы стучались в железные ворота упорно, настойчиво:

— Подайте кусок хлеба, ради Христа…

Но люди за железными воротами были глухи к нашим мольбам.

— Подайте кусок хлеба, Христа ради…

Люди запирались от нас, как от чумных. На нас пускали собак. Мы бежали, едва унося ноги, чтобы затем появиться снова у железных ворот и тянуть свое неизменное «подайте».

*

В одном селе седоусый старик в ответ на наши мольбы сочувственно пожал плечами:

— Нету, родимые. Нынче вас густо. На всех разве напасешься?

Еще раз окинув нас взглядом, сказал сочувственно:

— Жалко на вас смотреть. Вы что, сиротки?

Мы вспомнили свои печальные биографии.

Старик покачал головой:

— Живите у меня, детки. Все равно вам некуда податься. И старуха моя будет рада. Мы бездетные.

Вслед за ним мы прошли в низкий, закопченный карадам, стены которого были увешаны охотничьими трофеями — ветвистыми рогами джейрана, чучелами птиц, шкурками зверей, крыльями фазанов и других неведомых птиц. Старик оказался охотником. Он удивился, когда узнал, что мы не слышали о нем.

— Вы что, с луны свалились? Да меня полсвета знает. Кто не знает охотника Петроса?

— Не слышали, дедушка, — признались мы, — мы ведь далеко от вас живем.

И рассказали правду о себе.

— Так вы уста Оану внуками приходитесь? — вскричал радостно Петрос. — Что же раньше не сказали? Да знаете ли вы, кто он мне? Бывало, как ступит его нога на нашу землю, так обязательно ко мне. Вернетесь домой, спросите, у кого он ночевал, когда приходил в Автарзиоц кувшины продавать… Слышишь, жена, кто у тебя в гостях?

Мы отогрелись у яркого очага, поужинали чем бог послал и впервые за пять дней своего бродяжничества крепко заснули в постели.

Проснулись мы поздно.

Старик у очага чистил ружье:

— А, беглецы, проснулись!

Мы только теперь разглядели его. Это был маленький, сухонький старик, одетый в старый, заплатанный архалук.

— А я вас давно дожидаюсь, — сказал он, кладя в ягдташ куски свинца, порох, тряпки для пыжей. — Уток пострелять ведь не откажетесь?

Мы мигом оделись, наскоро похлебали какого-то варева и выбежали во двор.

Старик закинул за плечи дробовик, что-то крикнул жене, возившейся во дворе, и вышел за ворота. Взяв тяжелый кожаный ягдташ, сумку с патронами, мы двинулись за ним.

Лес начинался тут же, за деревней. Он тянулся по склону гор, наступал