в плаще, небрежно обвернутом округ тела: лицо резкое, выразительное, выглядит патрицием; но что-то он кутается, и я готов держать пари, что под щегольским плащом нет рубахи. Кто в пальто, небывалого покроя, кто в щегольской греческой куртке; но каждый имеет какую-нибудь отличительную вещь, которую умеет выставить на вид прежде самого себя; так что, не имей эти люди таких выразительных физиономий, у вас бы не осталось ничего в памяти от них, кроме великолепного перстня на руке одного или огромной кисти на фесе другого и, наконец, неизбежные трубки – трубки всегда и везде.

Я вас спрашиваю, что это за люди? Какой нации они? Вы слышите возгласы на греческом, французском, итальянском, всего чаще итальянском и нередко турецком языке. Чем занимаются они, чем существуют, о чем так жарко, так постоянно спорят, проводя целый день у столика, если дурная погода не позволяет шататься по улицам? И, такими людьми наполнена вся кофейная, и не одна эта, почти все кофейные. Правда, чтобы сидеть в ней целый день, достаточно спросить чашку кофе, другую, что стоит десять коп. асс., чем многие сыты бывают целый день, но куда же они девают избыток этой энергии, которая отражается во всех чертах их лица, во всех действиях? Непонятные люди!

Я как-то спросил о них одного очень почтенного турка, бывшего чем-то вроде частного пристава в Галате: турок сделал презрительную мину и многозначительно махнул несколько раз вверх рукой, всякий раз выше и выше; я покачал головой, в знак своего согласия, и отвечал, что его мудрость совершенно открыла мне глаза, но по правде сказать, ничего не понял из знаков почтенного турка: не выражали ли они того, что эти люди годятся только для виселицы или сорвались с нее и потом пришли в Константинополь. Соображаясь с формой моего вопроса, последний вывод более логический.

Перейдем теперь в турецкую кофейную: народу тоже довольно; но тишина совершенная. Чинно, поджавши под себя ноги, на широких лавках или софах, сидят турки. У каждого в зубах чубук от трубки или кальяна, на величавом челе, в продолжительном глубоком взоре господствует покой и размышление, хотя очень сомнительно, чтобы эти люди о чем-нибудь размышляли, иначе верно придумали бы что-нибудь лучшее для Турции и не заставляли бы за себя думать других; посреди, на возвышении, мангал, как треножник Пифии; медь его блестит как золото; в стороне возвышается пирамида наперсткообразных чашечек, со своими скорлупообразными поддонниками; вообще, опрятность и чистота удовлетворительные.

Тут же, как бы соображаясь с общей важностью, в молчании, торжественно производят бритье головы. Цирюльник обращается с головой своего субъекта, как с кочаном капусты; то положит ее к себе на колени, то вздернет вверх, смотря потому какую часть ему надо брить, то трет щеткой, то гладит самодовольно рукой; вообще, манипуляция его довольно ловка. Замечательно, что хороший цирюльник, если только можно назвать цирюльником подобных артистов, никогда не употребляет при бритье мыла, а за всем тем не чувствуешь никакой боли при его бритье, – это не то что наши брадобреи.

Вот положение этих людей, положение почтенных Османлы – определительно. Цель жизни их – ничего не делать; довольствоваться тем, что у кого есть; не желать высших наслаждений как гарема, бани и кофейной. Рабочий турок сюда навернется ненадолго, разве когда есть рассказчик, которого, впрочем, турецкая полиция не очень жалует, или турецкая музыка, от которой европеец бежит, как от чумы.

XII

Отъезд из Константинополя.

В Константинополе, как и вообще на Востоке, нельзя располагать ни своим временем, ни обстоятельствами: здесь всем располагает кезмет, судьба, и такое ее влияние, что даже многие европейцы фаталически ей покорны. Влияние кезмета испытали на себе и мы, по случаю отъезда из Константинополя.

У нас была одна цель: добраться как можно скорее до Каира, чтобы воспользоваться зимним временем для дальнейшего путешествия во внутреннюю Африку; для этого нам решительно было все равно, на каком бы пароходе, каким бы путем ни ехать, лишь бы скорее. Узнавши, что все европейские пароходы, на пути в Александрию, заходят в разные порты Греции или Мальты, в которых должны выдержать учрежденные в это время от холеры карантины, мы решились дождаться нашего, я хотел сказать, египетского парохода. Приезд его возвестился дней через восемь, и через два дня отъезд! Срок вовсе не урочный для отхода этого парохода, но агент паши египетского хотел нарушить порядок, впрочем, никогда и не существовавший для египетских и турецких пароходов, ради нас; египетский пароход, однако, опоздал приходом, как опаздывали в то время все европейские пароходы по случаю свирепствовавших бурь. Этого мало: случилась ломка печи, которую нелегко было исправить: в Константинополе всего много, но того именно, чего вам нужно, никогда или очень нескоро найдешь. Мастерового народа множество, но все это сброд людей, заботящихся добыть копейку как можно с меньшей тратой труда, и потому на них никогда не должно рассчитывать, когда дело идет о срочной или прочной работе: кезмет, судьба! Вследствие этого починка шла медленно, отход парохода откладывали день за день и, наконец, двенадцатого декабря (вместо четвертого) мы отплыли!…

– На пятый день будем в Александрии, – сказал наш капитан парохода, родом египтянин, воспитанник Александрийской морской школы. Кеземет, думали мы, штуки! – Немцы ходят восемь дней от Константинополя до Александрии, а мы, что мы сравнительно с немцами. У немцев наука, высокая наука, а у нас кезмет… Прийти в Александрию может и придем, но не в 6-й, а в 16-й день. Последствия показали, что мы жестоко ошибались. Мы пришли в четверо суток; еще пользуясь обязательным снисхождением капитана, выходили несколько раз на берег, – где на час, где на два. Мы уже были не под влиянием кезмета, но под влиянием того, кто на Востоке умел справиться с верой в неизбежность судьбы и силой воли первый скинул с себя иго случая.

Взглянем на Константинополь еще со стороны Мраморного моря.

Когда подъезжаешь к городу от Босфора, он кажется с этой стороны превосходным; когда смотришь на него с Мраморного моря, невольно скажешь: нет, отсюда еще лучше; и наоборот. Словом, откуда на него ни смотришь, в какое время дня ни смотришь, лишь бы он весь был виден, только бы вы не заглядывали в его внутреннюю сторону, всякий раз он кажется лучше и лучше!.. Такова уже его натура. После этого невольно веришь сказанию императора Константина, что сама божественная мудрость предстала перед ним и указала место для постройки города и что не для собственной прихоти создал он, этот город, а по