и косы подружек веселых, снятся им города, снятся лица друзей, снятся глаза матерей…» Это все-таки сочинил не служащий в ракетных зенитных войсках поэт.

— Подъем!! — как зарезанный кричал дневальный.

— Подъем! — орал дежурный, зайдя заранее на другой конец казармы.

Какое там запомнить, какой снился сон, успеть бы в строй. Некоторые, зная, что будет и второй подъем, пытались залезать под койку, но старшина был зорок.

— Подъем!

Сверху, со второго яруса, мне на шею прыгал Серега. Он, бедный, и сам был не рад.

Причем каждый вечер мы сговаривались, кто выскакивает первым, кто вторым, но утром, резко выхваченные из сна, забывали и рвались одновременно. Так Серега и выезжал на мне в коридор, как Дон-Кихот на лошади. Один раз я проснулся от крика дневального и замер, дай, подумал, подожду, пока Серега спрыгнет. Но он не прыгал, а прошло секунд пять-шесть, и надо было спешить. Я подумал, что Серега убежал, и выскочил. И тут же он с грохотом свалился мне на загорбок. Оказывается, в это единственное утро он тоже решил соскочить попозднее, чтоб не на меня, а на пол, а потому подождал — меня нет — и решил, что я уже в строю.

Арканя кричал для бодрости:

— Это не солдаты, это бабы рязанские.

Он засекал не успевающего со всеми и из-за него приказывал разойтись и вновь строиться, и так раза по три. Мы, ругая того, кто не успевал, разбегались и сбегались. Если же все успевали, то все равно находилась причина наказания — кто-нибудь не наматывал портянки, совал за пазуху, а у Аркани на это дело был глаз зоркий.

При всем этом Арканя добивался от нас бодрого, веселого вида. Если видел кого заспанного, щурясь, шутил:

— В строй поставили, а разбудить забыли?

Иногда он проводил зарядку сам, иногда поручал сержантам. Отличие было в одном — сержанты направляли вокруг плаца по асфальту, а Арканя, жалея сапоги, гонял те же десять кругов по земле. Зарядку он даже интереснее проводил, чередовал бег с прыжком через коня. Ему нравилось, что мы все прыгаем, только Боря застревал. Но мы, кто-нибудь двое, бежали рядом с Борей с двух сторон и помогали прыгнуть.

Раз старшина прогнал нас через полосу препятствий. Вот тут-то мы затосковали. Причем, жалея гимнастерки и галифе, старшина выключил из задания два препятствия — проползание под колючей проволокой и влезание в окно третьего этажа, но и того, что осталось, хватило для уныния. Эти бревна, эти зигзаги, эти ямы с водой, пока не налитые, эти траншеи… Все вместе взятое было названо Арканей так:

— Чтоб служба медом не казалась.

После зарядки заправляли постели, умывались. Арканя ходил с носовым платком, проводил по внутренним стенкам тумбочек, по перилам коек. Проверял тумбочки.

Особенно крепко доставалась нам заправка кроватей. Тут уж Арканя будто отыгрывался на нас за то, что мы умели навертывать портянки. Проклятые матрасы никак не хотели быть ровными по всей длине, особенно не получались углы и ребра. Я это одеяло, которым обертывал матрас, даже кусал зубами, чтоб получалась стрелка по ребру; чтоб удобнее кусать, полз вдоль кровати на коленях. Путался в ногах у Сереги, который кусал свой матрас. И все равно Арканя велел Стулову нарисовать нас с Серегой около двухъярусной койки, заправленной волнообразными матрасами. Эти же волны повторяли фигуры солдат. Пред ними был нарисован образцовый сержант, который строго спрашивал: «Отчего у вас, рядовые такие-то, такие фигуры?» А рядовые отвечали: «Это нам кровати всю фигуру испортили».

Самое смешное, что в этом же номере газеты было мое стихотворение «Тревога». Начиналось оно так: «Меня тревога срывала в любую погоду с постели, сирены ночь воем рвали, чехлы с установок летели…» Тут все было враньем: никакая тревога, кроме криков старшины и дежурного, меня не срывала, про установки, которые надо за считанные секунды расчехлить, переводя их в боевое положение, знали мы только понаслышке. И про сирену я сочинял, какие ж тревоги под сирену, это что-то от пожарников, а не от ракетчиков. «Звезды мигали спросонок, луна на ветвях качалась, а где-то спала девчонка…» и т. д. Но стихи как бы торопили время, старались приблизить ту часть службы, когда мы займемся настоящим делом.

После осмотра внешнего вида, после утреннего строевого тренажа мы с бодрой песней маршировали в столовую. На голодный желудок не очень пелось, но попробуй не попой у Аркани. Как-то раз Рудик Фоминых, запевала, случился в наряде и некому было запеть, никто не решался, а персонально никому не приказывали, так Арканя водил нас строевым шагом вокруг столовой, пока мы не грянули хором.

В столовую запускали слева по одному, иногда, для скорости, и слева и справа. Входя на места, отведенные батарее, мы не садились за уже накрытые столы, вставали по пять с каждой стороны и ждали команды: «Головные уборы… снять!»

Наконец Арканя командовал: «Приступить к приему пищи!»

В столовой был буфет Военторга, в буфет этот быстро ушли наши сбережения, и ни пряников, ни булочки уже было купить не на что, состояние недоедания было постоянным. Нам объясняли, что это временно, что будет хватать, да мы и сами видели, что старослужащие едят куда меньше нашего, но покуда было тяжко.

Женатиков мы прозвали «пара цвай», и обычно, травя в курилке о доармейских похождениях, почти полностью выдуманных, конечно, мы приставали к «паре цвай», чтоб они поделились опытом, а больше всего донимали вопросами о том, каково-то переносят их жены разлуку?

Серега избавился от голода просто. Он заметил, что из числа горьковских выделилась группа, которая проводит физзарядку отдельно, и с ней занимается не старшина, а офицер. В чем дело? Оказывается, офицер этот был начальник физподготовки курсантов, а эти ребята — разрядники. Так как офицер напал на них первых, то и набрал группу из них. Ведь разрядники были и у нас, хоть пруд пруди. Но группа была набрана. Серегу приняли в виде исключения только оттого, что он сказал, что ходил «десятку» (десять километров) по норме мастера спорта. Но не из-за будущих лыжных соревнований пошел Серега в группу, а оттого, что группу эту подкармливали.

А женатики, «пара цвай», приспособились в личное время ходить в столовую.

Посылки приходили, и нередко, но что нам могли послать — те же покупные пряники, кой-какие постряпушки, редко сласти. Но и этим делились. Делились также и с Пинчуком, так как ему приходилось тащить посылки с почты. Старшина, проверяя содержимое, не прикасался ни к чему и сурово приказывал делить только со своими, но Пинчуку приносили потом.

Вернулся из госпиталя