ходить взад-вперед развернутой цепью и собирать окурки на стадионе, но все-таки тут есть смысл работы.

— Построиться.

Построились. Взяли лопаты в положение на плечо, запели по приказу строевую песню:

— Все мы парни обыкновенные,

и недаром мы сильны

той дружбой, солдатской, верною,

что побеждала в дни войны…

Зачитывая наряд на завтра, старшина послал нас с Серегой в посудомойку и лично пришел проверить: как мы работаем.

Вечером старшина заметил, что мой подворотничок хотя и чистый, но не везде выступает из-за ворота гимнастерки на два миллиметра.

Со второй недели начали сортировать по специальности. Для этого был сделан зачет по физике и была еще одна медкомиссия. Один из нас, Миша Пантюшев, почему-то ее не прошел и был отправлен в госпиталь.

Вскоре мы быстро собирали и разбирали карабины и автоматы, знали обязанности часового и разводящего, дневального и дежурного, но рядом со всем этим шла другая жизнь, в которую мы тоже втягивались, мы учились солдатской смекалке и находчивости.

Как-то получалось, что и в наряды на КПП (контрольно-пропускной пункт) мы не попадали, а хотелось. Парни, возвращаясь оттуда, хвалились тем, что познакомились на будущее, на то время, когда дадут увольнительную, с девчонками. А мы девчонок в глаза не видели с тех пор, как погрузили в эшелон. Правда, один раз было видение в казарме — вначале все думали, что померещилось, дневальный остолбенел — в дверях казармы возникла девушка и спросила:

— Это литер «А» или «Б»?

— «В», — прошептал дневальный.

И девушка исчезла.

И еще было видение. Правда, двухмерное. На экране телевизора, который разрешили включить перед отбоем, мы увидели диктора — девушку, показалось нам, такой красоты, что мы только крякнули да поскребли в стриженых макушках. Тут и то еще сработало, что телевизор многие из нас видели впервые.

Взяли в оркестр Гену Кощеева, он стал бить в большой барабан, таскать его на развод и строевые занятия. Больше он не топал строевым шагом, его барабан давал нам команду под ногу. А самому Гене темп задавала мигающая лампочка. Она мигала один раз в ноль целых восемь десятых секунды. Именно за это время мы должны были поднять, перенести и со стуком поставить на асфальт очередную ногу.

Рудик Фоминых вместе с горьковским Левой Стуловым стал выпускать газету «Зенит» и боевые листки. В них они критиковали тех, кто плохо готовится к принятию присяги. Поместили и на меня с Серегой критику, названную «Не вылезают из нарядов», и нарисовали так, будто мы облеплены нарядами вне очереди. Так оно и было. Раз старшина объявил мне сразу три. Я трое суток жил в кочегарке, думал, что так и надо — отбыть наряды подряд. Повара, нашедшие во мне дурака, подкармливали, а я шуровал уголек, радуясь, что избавлен от Аркани.

Пичугин и Мальцев, имеющие права водителя, ушли в автовзвод. Было им там нелегко, но они хвастались перед нами — еще бы! — они хоть и грузчиками, а бывали за пределами части.

Илюха Деревнин, кончивший до армии школу механизации, попал в дизелисты и ходил самым чумазым изо всех. Демонстративно приходил в казарму после отбоя, не спеша раздевался и специально громко говорил дневальному:

— Запиши: разбудить без пятнадцати шесть. Сальники буду менять.

Когда утром мы без ума вскакивали, Илюха, уже одетый, чесался и зевал в сушилке, распаляя этим злость Аркани.

Редкие из нас попадались на розыгрыши, только бедный Боря Пупышев поверил повару, что мыть котел надо, залезая в него полностью, а для этого раздеваясь и разуваясь. Когда Боря в одних подштанниках залез в котел, повар собрал всех посмеяться над Борей. И мы с Серегой пришли из судомойки. Посмеяться-то посмеялись, но тут же и сами попались. Повар озабоченно сказал, что скоро кухню будут проверять, а под плитой давно не метено. «Я электромотор включу, — сказал он, — а вы навалитесь». И ведь вот сработало всеобщее поглупение — уперлись в плиту всем нарядом в десять человек и толкали, а повар покрикивал, щелкая выключателем.

На вечерней прогулке мы строились и маршировали вдоль уже наизусть выученных плакатов:

— Каждому расчету — классность!

— Работать ночью по дневным нормативам!

— Всем номерам расчета взаимозаменяемость!

— Главное оружие советского воина — бдительность!

— Запевай! — командовал Зайцев.

Рудик Фомин запевал под правую ногу «Дальневосточную»:

Полки придут и с севера и с юга,

с донецких шахт и забайкальских гор,

свою винтовку — верную подругу,

опять возьмет упрямый комсомол…

Мы подхватывали разом, под ногу:

Стоим на страже

всегда, всегда.

А если скажет

страна труда,

прицелом точным врага в упор,

Дальневосточная дает отпор,

Краснознаменная, смелее в бой,

смелее в бой…

Слышно было, как днепропетровские, стараясь перепеть нас, поют «Марусю»:

— Маруся, раз, два, три, калина,

Чорнявая девчина,

в саду ягоды брала. Маруся, раз, два, три…

На крыльце стоял Арканя. Перед приближением к нему мы прекращали пение, переходили на строевой шаг, прижимали руки к туловищу и ели Арканю глазами.

— Вольно, — разрешал он, — продолжайте прогулку. Перед отбоем чистили сапоги, торопливо курили. Кое-кто успевал даже сесть за письмо.

— Бат-тарея, строиться на вечернюю поверку! — кричал дневальный.

На поверке объявлялись благодарности и наказания, зачитывались наряды на завтра, потом звучала резкая команда:

— Сорок пять секунд! К отбою р-разойдись!

Грохоча сапогами, на ходу сдирая гимнастерки, мы бежали к кроватям. Арканя однообразно кричал:

— Десять… двадцать… тридцать… сорок… а-атбой!

Каждый раз надо было аккуратно уложить обмундирование на табурет, сапоги поставить рядом, а портянки обвернуть вокруг голенищ. Арканя шел вдоль коек и, если видел, что кто-то плохо уложил обмундирование, поднимал и приказывал укладывать заново. Наконец верхний свет убирали, оставался дежурный свет, в коридоре, и если Арканя уходил, то можно было шепотом поговорить. Но усталость была такова, что не до разговоров.

Все легче и легче доставались нам отбои, но мои мучения начались от другого — надо мной, на второй ярус, положили Серегу. Это потому, рассудил Арканя, что мы все равно часто пропадаем по нарядам и нас удобно будить, не тревожа других. Раньше Серега спал с краю, и его длинные ноги никому не мешали. А теперь наши койки стояли в общем проходе, и если бы его тут положить вниз, то он ногами перегораживал весь проход, а так хоть можно было под них нагнуться.

«Снятся солдатам родные деревни и села, — пелось в популярной песне, — снятся им очи