Когда капитан объявлял очередной номер, сразу начиналось радостное шевеление в той группе, откуда был артист. Вятских в концерте почти не было. Да и не почти, а не было. Только в духовом оркестре, сыгравшем для начала два марша и три строевые песни, был наш ударник — Кощеев, но разве это в счет. Причем не из-за него ли пришлось всем встать? Он, как и на плацу, яростно отбивал ритм шагов, но тут был не плац, а закрытое пространство. А начальник клуба то ли так задумывал, то ли вдохновился на ходу, отчаянно махая рукой, сделал сигнал вставания и крикнул: «Все вместе!» — и запел строевую. Все в такт начали подтопывать ногами, маршируя на месте.

Всю программу заполнили днепропетровские и горьковские. Мы радовались каждому номеру, но раза три мы не поняли, в чем смысл. Например, горьковский парень вышел к микрофону и изобразил вокзальный репродуктор. Он хрипел и щелкал в тех местах, где надо было говорить о времени отправления поезда, а разборчиво говорил только: «…четвертого пути» или: «…вас ожидают у справочного бюро». Но мы, не жившие у вокзалов, почти не ездившие на поездах, юмора не поняли, и горьковские, хлопая своему, посмотрели на нас с сожалением. Также до нас не дошел юмор днепропетровского хлопца, который показывал, как есть мороженое и вишни. Мороженого мы не едали, поэтому не поняли, что он изображает, как оно течет по локтю, каплет на одежду, как он ловит и слизывает капли. Также и вишня не росла у нас, как было понять, что он набирал в рот воображаемую горсточку вишен, обсасывал и якобы выплевывал — то по одной косточке, то все разом, в зал. Песни о казаке Грицько, которому «с сыром пыроги» дороже дивчины, и «Ты казала, шо в субботу пидэм разом до работы» были нам еще неведомы. В этом месте мы затосковали.

Кончился концерт. Начались танцы. Вернее, оркестр заиграл танцы, но танцевать было некому. Также глушил всех своим барабаном ударник, и непонятно, что было это, вальс или снова строевая походная.

— Качать сержантов! — раздался призыв.

Кинулись качать сержантов.

Пинчук от качания увильнул.

— Ребята, — кричал Крейтор, — не забудьте поймать. Качали на совесть. Подбрасывали к люстрам, ловили, снова бросали.

— Старшину, старшину! — закричали вдруг. Мы увидели старшину. Он стоял в дверях в парадной форме и впервые с орденскими планками. Мы как-то несмело спросили его:

— Можно?

— А что! — вдруг задорно сказал он. — Посмотрю, есть ли силенка у ракетчиков.

Ох, и качнули мы Арканю! Ни у кого и в мыслях не было плохого. Выше всех взлетал старшина. В мертвой точке под белым потолком он зависал и стремительно падал на наши напряженные руки.

Наконец поставили. Он оправил форму и приказал:

— Приготовиться к отбою.

Спорить было бесполезно. Кто-то попытался просить, что, мол, в честь такого дня, когда официально стали солдатами, мол, можно лечь и попозже. Но Арканя жестко ответил, что тем более нельзя. Потом мы всегда убеждались, что он был прав.

Многие из нас кончили службу старшинами.

Трифон Вятский

Не стоит земля без праведников, говорит русская пословица. Ни город, ни село, ни деревня, ни починок, никакое другое поселение не сможет удержать уровень порядочности, сохранить высокую мораль, если в них нет людей, человека, к которому идут за советом, на которого равняются, которого стыдятся.

Как бы мы ни силились оправдать своих вятичей, от исторической правды не уйдешь. Вспомним цитату о том, что «истинными варварами являются они на страницах русской истории 16-го века», вспомним рассказы об их разбойничьих набегах. Вятичи ли, вятчане ли, ушкуйники ли, утеклецы ли, новгородцы ли, царевы ли ослушники, беглые отчаянные головушки — как теперь знать состав сорвиголовых дружин. На это нет ответа в истории, а ясно одно — выходили они на темные дела из Вятской земли и возвращались то с победой, а то зализывать раны опять же в Вятку. Говоря словами некрасовской песни, «много разбойнички пролили крови честных христиан». Но и в той же песне: «Вдруг у разбойничка лютого сердце господь пробудил».

Именно Трифон Вятский явился пробуждающим варварское языческое сердце здешних наших предков, и коренных, и поселенцев. Говорить об истории вятского края и Среднего Урала и умолчать о преподобном Трифоне, все равно что, говоря о Болгарии, не сказать о Кирилле и Мефодии, все равно что, говоря о России, не увидеть огромной роли в ее истории Сергия Радонежского.

Не останавливаясь более на понятной мысли о том, что крещение Руси было своевременным и благотворным для ее культуры и развития, и на том, что в те времена просвещение насаждалось почти исключительно через священнослужителей и монастыри, обратимся к личности самого Трифона Вятского. В тропаре (церковном богослужении, посвященном памяти какого-либо святого или одному из праздников), названном «Преподобному Трифону, Вятскому чудотворцу», говорится (пересказываю современным языком): «Как светозарная звезда, воссиял ты от востока до запада; оставя место своего рождения, дошел ты до Вятской страны, основал в ней обитель во славу пресвятой богородицы, в ней собрал заблудших множество, наставляя их на путь спасения; был собеседником ангелов; молись за нас, Трифон Преподобный».

Это очень малая часть службы Трифону, здесь нет ни акафиста ему, ни кондака, но суть важно единственное — подчеркнуть значительность и величие этой личности.

Отец Трифона Дмитрий умер, когда Трифон был младенцем. Мать, Пелагея, воспитывала его вместе с осиротевшими братьями в селе Малая Немнюжка, близ Мезени, это, как все теперь знают, в Архангелогородчине. Рос Трифон работящим, знал плотницкое мастерство, крестьянские работы, но сторонился забав и развлечений. Заметя это, старшие братья решили его женить. Трифон, сославшись на молодость, уклонился и ушел на заработки в Великий Устюг. Его усердие к труду сразу было замечено, и вновь нашлись желающие выдать за него своих дочерей. Он вновь уклонился и, как говорится в его жизнеописании, «влекомый одним желанием — спасти свою душу, ушел тайно» в город Орлов (это близ Усолья в Пермской области) и здесь также вел жизнь самую скромную. Одевался так бедно, что над ним смеялись, и однажды дошло до того, что на воскресном гулянье, когда главными на гулянье были приказчики богатейших владельцев Урала Строгановых (один из них жил как раз в Орле), эти приказчики жестоко насмеялись над Трифоном, сбросив его с крутого берега в глубокий снег. Он с огромным трудом, еле-еле выбрался. Едва выбравшись, он воскликнул: «Господи, прости им, не ведают, что творят». Наиболее жалостливые кинулись отряхивать снег с его лохмотьев,