На предыдущей стадии своего развития он назывался Ждановым.Пройдя сквозь кровавую парилочку тридцатых, зощенковский банщик и булгаковскийшарик стали Ждановым. Колумбы, открыватели типа, были объявлены уродами.Солидный устойчивый нормальный Жданов ненавидел своего открывателя, урода,отрыжку общества, мусорную шкварку перегоревшего «серебряного века».

Вот, в сущности, главный конфликт времени, идеально короткаясхема: «Зощенко – Жданов»…

Ты помнишь, еще во времена Толи фон Штейнбока мы зубрили вшколе все эти исторические «Постановления» и речи Шарика-Жданова, в которых онжевал гнилыми зубами своего открывателя, а заодно с ним царскосельскогоСоловья? Мы даже и в глубине души не подвергали сомнению шариковские банныеистины, и главную, основополагающую – «здесь вам не театр». И даже тогда, когдана поверхности уже стал витать душок фронды, когда мы уже хихикали надзапрещенной обезьянкой и переписывали девочкам ахматовские стихи, в глубине-тодуши, именно в глубине, мы были убеждены в нормальности ждановского мира иненормальности, ущербности, стыдности зощенковского. В пору нашей юности банныйшариковский мир разбух от крови и приобрел черты мрачного незыблемого величия.Это был наш патрон, кормилец и экзекутор, единственно реальный нормальный мир,а удаленное понятие «Зощенко», как ни крути, было крохотным гнойничком.

Понадобилось немало лет, чтобы увидеть, будто воочию,одинокую фигурку, в грустном спокойствии сидящую на петербургском бульваре.Спокойствие поношенного опрятного костюма, спокойствие левой ноги, страннымобра-зом закрученной вокруг спокойной же правой, спокойствие руки, несущей корту спокойную папиросу, спокойствие взгляда, провожающего спинысуетливо-неузнающих друзей.

Антибанщик, антишарик, антижданов, их ненавистныйоткрыватель, узнаватель с его единственным оборонным оружием – Готовностью.Понадобилось немало лет, чтобы понять достаточную силу этого оружия.

Тогда мы признали истинным именно этот мир, мир маленькихспокойных одиночек, мир поэтов, а тот, огромный и налитой, как волдырь,признали миром неистинным, недолговечным и уже смердящим.

Однако уверен ли ты, что и к тебе уже пришло Спокойствие,что и тебя уже осенила Готовность? Ты находишь такие уничтожающие метафоры длятелевизионного свино-хорька, но уверен ли ты в том, что тебе не хочется сейчасвключить звук, отбросить все свои тревожные мыслишки и погрузиться в усыпляющуюмешанину идеологической речи, испытать комфорт лояльности, блаженствоконформизма?

– Ну, знаешь ли, размышлять вслух на такие темы подсводами УПВДОСИВАДО и ЧИС – это уж слишком!

Малькольмов повернул голову – в глубине холла в таком жемягком большом кресле сидел его старый друг, знаменитый хирург Зильберанцев. Онпопыхивал сигарой и смеялся.

– Зильбер! Ты что здесь делаешь?

– Здорово, Малькольм, дубина стоеросовая! Я пришел сюдагораздо раньше и выключил звук. Захотелось посидеть в тишине. Сидел, смотрел наэтого деятеля, и вдруг вошел ты. Это было фантастично!

– Что ж тут фантастического?

– То, что я думал о тебе, Малькольм. О тебе и онем. – Зильберанцев показал сигарой на экран, где свинохорек в iэтотмомент водил указкой по карте Синайского полуострова.

Малькольмов и Зильберанцев были ровесниками, учились наодном курсе и играли в одной баскетбольной команде. Очень долго их жизни шлирядом: и любовные приключения, и пьянки, и стремительный прогресс в медицине,кандидатские защиты, стипендии ЮНЕСКО, заграничные командировки… – они раньшене могли бы и подумать, что когда-нибудь разойдутся по разным дорожкам. Обасчитались гениями и зависти друг к другу не испытывали. Больше того, онипонимали друг друга. Зильберанцев был, пожалуй, единственным, кто понимал иные,так называемые «завиральные», идеи Малькольмова и относился к ним серьезно.Однако в последние года их дорожки стали расходиться. Так, мелочь за мелочью,ерунда за ерундой: один пошел в штат УПВДОСИВАДО и ЧИС, а другой в штат идти незахотел, остался консультантом; один подписал письмо в защиту Синявского иДаниэля, а другой в этот день как раз уехал куда-то; один, стало быть, помеждународным конференциям теперь скачет, рассказывает о достижениях советскойнауки, другой дежурствами на «скорой помощи» подрабатывает себе на коньячок… Давот еще и недавно получилась ерунда: на заседании научного общества началивысмеивать малькольмовскую Лимфу-Д какидеалистическую-метафизическую-сюрреалистическую субстанцию, а Зильберанцевпромолчал, хотя потом, после заседания и ободрил друга демонстративным хлопкомпо плечу.

– Да-да, я о тебе думал и о нем, и вдруг ты входишь иначинаешь вслух философствовать, и как раз на эту же тему, – сказалЗильберанцев.

– На эту же тему? Ты думал на эту же тему? –удивился Малькольмов.

– На эту же тему, только иначе. Я думал о Лимфе-Д. Вовсех она течет: и в тебе, и во мне, и в этом генерале, – но в какойконцентрации?

– Значит, ты и о себе подумал? – не удержалсяМалькольмов.

– Да, и о себе. Я есть я. Ты есть ты. Генерал естьгенерал. У нас не одинаковый нравственный уровень, не одинаковый нравственныйпотенциал. Быть может, этот твой метафизический бульон и определяетнравственный потенциал? – У Малькольмова перехватило дыхание. Зильберанцевже сидел и спокойно попыхивал упмановской сигарой.

– Ты это серьезно? – тихо спросил Малькольмов.

– Еще бы не серьезно.

– И ты знаешь?…

– Знаю, что у тебя уже есть целая ампула, кубиковпятьсот, не меньше.

– И ты знаешь, кто был донором?

– Знаю. Ты сам.

– Откуда ты все это знаешь?

Зильберанцев встал и включил звук. «Арабские народы твердознают, кто их истинный друг… народы мира поставят надежный заслон на пути… весьсоветский народ приветствует и одобряет миролюбивую политику…» Загремел марш, взал внесли знамена, молодые комсомольцы в белых портупеях подняли вверхобнаженные клинки. Под завесой этого шума Зильберанцев сказал на ухоМалькольмову:

– В первый отдел поступила анонимная докладная, и менявызывали на консультацию. Я сказал им, что все это ерунда, а ты хоть и хорошийврач, но неисправимый фантазер. Теперь пошли отсюда. Поговорим о дальнейшем наулице.

Выход на улицу оказался совсем близко. Зильберанцев простооткрыл какую-то дверь, и они оказались на пустынном ночном тротуаре, подшелестящими липами, в спящем, уютном, готовом для дружеских откровений городе.