– Свинья, отдавай ключи! Забирай все свои пистоны, тожемне счастье! Они тоже идут шесть к одному, так и знай, а мой миленький Адольфвсе еще меня обожает и примет меня в любой день, а грязную свою узбечку изпосольства сразу прогонит! Погоди, погоди, я все расскажу Адольфу, а он комуследует в министри оф калчур!

Интеллигентный творческий «блейзер» взревел тут в ответбычьим рыком:

– Держи шершавого, мандавошка! Адольф мне лажи несделает!

– Это варум же, варум?! – взвизгнула европеянка.

– Свои люди! – загоготал он.

Я медленно шел по мокрой ночной мостовой. Через улицу, покоторой одна за другой проносились машины, я видел сплошную линию желтых домов,чьи фасады ярко были освещены аргоновыми фонарями. Не было ни души в этихдомах, ни возле них, удушающее бездушие охватило меня перед этими домами, илишь подобие души я увидел под аркой проходного двора, где блестела, удаляясь,цепь холодных луж

и где в глубине сквозил переулок, в конце которого смутноразличалось дерево, черное дерево, как пучок бронхов, как слабое подобие души.

Прислониться к дереву щекой. Постоять несколько ми-нут в тишине.Сохранить хотя бы остатки человеческого достоинства. Бронхиальное дерево,Артериальный пучок. Сердце России.

Там, в сердце России, с крыльца сельпо, если бы я былрусским писателем, передо мной открылась бы чистая долина, пересеченная тихойрекой, задумчивые бронхиальные деревья осокорей, длинные шеи извечныхколодезных журавлей, и я почувствовал бы, будь я русским врачом, мерный пульс испокойное дыхание родины, и передо мной открылось бы пространство чистоты, нетронутое порчей.

пересекал ночную улицу. Одна из машин вопросительнопритормозила, другая с безразличной наглостью чиркнула по пяткам. Малькольмоввошел в сырой, теплый и темный проходной двор, откуда был виден переулок,уходящий к прудам и к высоким, очень хорошим или, как говорят в Москве,цэковским домам.

По переулку к прудам неслись два оголтелых автомобиля, инавстречу полз третий, осторожный. Еще один автомобиль, еле слышно журча,выполз из подворотни. Штук семь или восемь автомобилей спали возле огромногомрачного Дома звукового архива.

Дом звукового архива и ночью, и днем хранит угрожающеемолчание и внушает прохожим мимолетный страх. Никто толком не мог бы и ответить– откуда взялся этот стpax. Вроде бы ничего особенного – Дом звукового архива.Обычнейший мрачный билдинг, каких в Москве сотни. Ну, конечно, хранятся здесь вскучноватой пыльноватой тиши государственные тайны, разные звуки, выстрелы,любовные стоны, праздничные марши. Ну и что ж тут особенного? Нет, почему-товот берет мимолетная оторопь, когда проходишь мимо. Может быть, раньше здесьчто-то недоброе было – Берия ли гулял, внебрачный ли сын туруханского пленникакоптил небо под охраной гвардейской роты? Толком никто ничего не знает.

Малькольмов, стоя перед враждебным строением, сильно боролсясо страхом и поборол его. Гордясь своими морально-волевыми, Малькольмов ещедважды поборол страх и прошел мимо враждебного строения уже с полнымравнодушием. Посрамленный Дом звукового архива, надвинув на лоб полоску черногомрамора, мрачно смотрел ему вслед средневековыми окнами поздних тридцатых.

Еще одна машина выскочила из-за угла. Ее развернуло в луже,шмякнуло о гранитный выступ архива, и она уехала к Садовому кольцу, пьяновихляясь. Наступила тишина.

– Господи! – прошептал Малькольмов. – Боже мой!

Перед ним в луже лежало, раскинув руки, большое мужскоетело. Блестели под луной медные пуговицы пиджака. Он подошел поближе и увиделгустые пучки набрюшных волос, выбившиеся из-под безобразно разодранной, простораспаханной рубашки.

Малькольмов с облегчением подумал, что это, конечно, человекне его круга. Люди его круга не лежат в этот час бесчувственно в лужах, а втиши своих маленьких квартир слушают Мессу си минор Баха, кропотливо и смиреннотрудятся над чем-то непреходящим, над чем-то нетленным, быть может, надважнейшей для человечества проблемой Лимфы-Д, тихо покуривают и попиваюткрепкий чаек, тихо мечтают о спасении в сердце России. Да, это явно человек неего круга.

– А все-таки я и ее бы поволок, – громко сказалчеловек из лужи.

– Кого? – спросил Малькольмов.

– Да старушенцию же, – с досадой проговорил тот,как бы напоминая Малькольмову недавно прерванный разговор. – Неужели ты непомнишь эту легкую задачу? Ты сам мне ее задал. – Он положил ладони подзатылок, словно лежал не в луже, а на диване. – Если бы газ летел попереулку и надо было бы кого-нибудь спасать, мальчонку или ту старую ветошь, тоесть надо было бы делать выбор, я бы обоих поволок – и мальчонку, и ветошь этуникчемную. Понимаешь? Таков мой выбор. Нельзя оставлять старуху на явнуюгибель, даже если из-за нее и всем будет крышка. Таково решение, понимаешь?

Он сел и, зачерпнув из лужи воды, потер себе лицо.

– Я, видно, ошибся, – прохрипел он, – вы,видно, не Пантелей. Вы кто-то другой. Кто вы, ночной прохожий?

– Я смиренный русский врач, – поклонилсяМалькольмов.

– А я смиренный житель лужи. Интересно, может лирусский врач сделать человеку укол от всей его беды?

– Не всякий русский врач, но вы как раз напали натакого.

…Пока они шли к секретной поликлинике УПВДОСИВАДО и ЧИС,житель лужи горестно рассказывал Малькольмову о своей жизни:

– Я несостоявшийся сын довольно подлых родителей.Сегодняшний вечер обернулся для меня неожиданной катастрофой. Мои лучшие вещипорваны, испачканы, посрамлены. С моими родителями такого не случалось никогда.Такое случалось с моими дедами и бабушками, но с родителями никогда. Давайтепомолимся?

Перед ними в глубине палисадника светился чистыйправославный крест. Там была маленькая, недавно реставрированная церковь, в которойуютно размещались две организации: Музей глиняных игрушек и Общество слепых.Организации, как видно, жили мирно, ладили друг с другом, и церковь от этогосогласия, конечно, выигрывала – сияла чистыми белыми боками, зеленымиразводами, золотыми звездочками на маленьких синих куполах. К тому же онаохранялась государством как памятник русского зодчества, и это тоже помогало ейприлично жить свою трехсотлетнюю жизнь.

Малькольмов и его спутник, ночной страдалец, встали ннаколени и помолились.

– Вы как-то странно креститесь, – сказалстрадалец. – Креститесь как-то дико, чепухово.