– Помню! – улыбнулся Федот. – Красивая. Теперь уже старуха.

Мимолетная боль тенью мелькнула на расслабленном лице Пантелея, чуть нахмурившись, он сказал резче:

– Хороша была Маланья, да не про Ананью! Я не мог не исполнить своего, она не могла таскаться за мной по Сибири по сию пору.

Побездельничать Федоту со спутниками не удалось. В тот же день они развязали мешки, чтобы показать добытых соболей, лис, бобров, и увидели, что кожа плесневеет. Пришлось спешно мездрить, сушить и отминать рухлядь. Постепенно узнавал Федот, что еда доставалась здешним жителям не трудней, чем на Колыме, может быть, легче, они были приветливы и радовались, что в селении прибыло мужчин, способных защитить детей и женщин. Все жили мирно и дружно. Примечал Федот и то, что его разговоры о возвращении не прельщают многих спасшихся с ним спутников, которые имели паи рухляди и рыбьего зуба: они беззаботно раздаривали соболей, моржовую кость на наконечники и украшения. Попов не думал принуждать их к возвращению, не напоминал о крестном целовании, но стал беспокоиться, что не наберет гребцов, чтобы отправиться в обратную сторону.

– А сам не хочешь остаться? – осторожно спрашивал его Пантелей.

– Честной Крест целовал купцу Усову! – оправдался Федот. – Грех не вернуться, если могу отдать долг. Господь спросит!

– Понимаю! – согласился старый промышленный. – А как пытать станут, где был?

– Не скажу! Перед иконами, под пыткой солгу! Вот те крест, – размашисто перекрестился, преданно глядя в глаза старого друга.

– Еще юнцом удивлял ты меня умом и смекалкой… Если и скажешь: плыть далеко, рожь не вызревает, соболя нет. Песцы, так их на Индигирке и Колыме что комаров. Серебро не искал, не знаю. Дай Бог, чтобы не было, а кому там жить тошно, – кивнул на закат, – сюда бы бежали.

Вдруг он как-то разом осекся, помолчав, заговорил тише:

– Помню, рассказывал тебе, что жил у чуди, да не все… Знай, вдруг сгодится! В чудском доме привязался я к их старейшине: скажи да скажи, что и зачем на белом свете деется и для чего. Старец умный, красивый: белые волосы в пояс, борода до колен. И был мне сон. Видел кузню небесную. Великаны-богатыри, похожие на того старца, ковали огромную поделку. Грели ее в огне, били молотами так, что искры и оковалки летели по сторонам. Проснулся я в страхе, рассказал сон старцу и попросил растолковать. Он объяснил, что кузнецы – это Сварог с Семарглом, куют будущую Русь. Ей больно и тяжко, но нет другой судьбы, как терпеть, чтобы когда-нибудь подняться в былом величии. «А оковалки и искры, что отлетали от раскаленного железа?» – спрашиваю. «Это ты и мы, все беглецы, которые ушли! – отвечал он. – И вы нужны: вами русская земля возвращается, но не за вами правда».

– Так то же древние боги? – удивленно пожал плечами Федот.

– Я тогда так же спросил, а старейшина ответил: «Боги не старятся, они вечные – люди меняются, забывают былое, переменяют Богам имена! Придет век – вспомнят и про них, и про нас». Что слышал, то говорю, – шевельнул плечами Пантелей. – Наверное, правильней отдать долги. Бог решит, куда тебя: в поковку, в искру или оковалок.

Пуще прежнего разбередилась без того смятенная душа Федота, удивленно вглядываясь в старчески-детские глаза бывшего замкнутого таежного бродяги и лешего, он с сомнением заговорил:

– Помню, читал в Библии, как ветхозаветные старцы Абрам, Израиль и другие жили долго, насладились жизнью, благостно отошли к Господу и приложились к своим предкам. Мы многих похоронили в урмане, по островам и в море. Дело обычное, а все же хочется в конце оказаться на родине.

– «И скончался Абрам, и умер в старости доброй, престарелый и насыщенный жизнью, и приложился к народу своему», – крестя грудь, поправил Федота Пантелей, и тот заметил, как в его открытом взгляде мелькнула давняя претерпевшаяся боль.

Бередить ему душу дальнейшими расспросами и разговорами Федот не стал. Раз и другой сплавлялся к морю с покрученниками, которым не давало покоя их богатство. Они осмотрели разбитые кочи и стали расшивать их. К ночи сидели у костра, глядели на набегавшие волны. Ветер дул с запада.

– Здесь у него свой порядок, как ни моли Илью с Николой, как ни задабривай водяного дедушку – не переменится, пока не придет срок, – щурясь на водную гладь, вздыхал беглый пятидесятник Ретькин. Он думал о возвращении задолго до Попова.

Его спутники квасили ягоды, делали винцо, которое помогало пережить пасмурные дни. Ретькину оно не помогало.

– Тошно! – жаловался. – Даст Бог выбраться, осяду где-нибудь на окраинных государевых службах и буду помалкивать про эти заморские земли.

Желавших вернуться среди бывших и прибывших набиралось всего четверо, Федот был пятым. Помня прежние бедствия пути, другие не рвались в обратную сторону.

– Маловато вас, – посмеивался над ними Пантелей.

– Боятся! – желчно поскрипывал зубами беглый пятидесятник и предрекал: – Дай срок – отъедятся, отоспятся, станут думать, закручинятся и побегут назад, хоть бы под кнуты: нам, русичам, не дал Господь жить ради брюха!

Как догадывался Федот, сам Ретькин кнутов уже не страшился. Но спасшиеся с ним люди обжились, имели жен, чернявых детишек, которых растили в русском духе, языке и вере. Ретькин же кипел непонятной Попову злостью на свое чудесное спасение, на землю и народ, среди которого жил.

– Чем они тебе не угодили? – спрашивал.

– Подговаривают воевать обидчиков, отбирать лодки, парки из птичьих шкур, ракушки, которыми украшаются. – Чужое все! И что тут ни делай, все делаешь для чужих, не для своих! – Оглядывая окрестности, пытался что-то объяснить. – Надо стать таким, как они, или уходить, иначе кручина высушит кости.

Оправдывая себя долгами, Федот его не понимал.

– Неужели по воеводским кнутам соскучился? – пытал, нехорошо посмеиваясь. – Бывает, чем жестче хозяин, тем больше его любят. Воевода Головин таких чуял и приближал.

– Что ты знаешь про Головина? – горячился Ретькин. – Ты только зиму с ним прожил. Пушкин пришел творить правду, всех страдальцев от Головина приблизил, а тех, кто верно служил, стал обирать и притеснять. Хорошо было при атамане Галкине, он никого не принуждал ломать перед ним шапку, но война была непрестанной. С Головиным и жить, и служить было тошно, но он сделал мир, какого до него не было, а все хотели, и больше всех якуты. Кто из казаков сидит при городах и острогах доброй волей? – спросил и сам же ответил: – Новоприборные, старые да увечные. Но там, – указал глазами на закат, – знаешь, зачем живешь, не то что здесь. – Сердито поглядел на Попова: своими вопросами тот распалял его, вынуждая в чем-то оправдываться.

Разобрав кочи, подельники Федота решили, что из них можно сделать один небольшой, но добрый и крепкий.

– Лето здесь сырое, зато зима мягче, чем на Лене, – присев на камни, рассуждал беглый пятидесятник. – Раньше Семенова дня ветер не переменится.

– Так это же совсем скоро! – встрепенулся Попов. – Надо торопиться. – Подумав, поправился: – Еще раз зимовать на Носу – не привели Господи! Да и не угрести впятером. Сманить бы еще столько же.