– Тяжко стало жить с тех пор, как обошли Нос и встретили шелковниковских служилых. – признался Федот, понимая больше, чем сказал старый друг. – Душа не на месте – хоть ложись и помирай… – пожаловался со вздохом. – Много раз, молясь о спасении жизни, спрашивал себя, ради чего Бога искушаю? Не для богатства же! Хотя достатка все желают. Хотелось добыть славы, заслужить восхищение своего народа, может быть, любовь. Чтобы старые рассказывали, молодые помнили. Да вот ведь оказалось, всю-то жизнь бес манил ложными посулами.

– Понимаю! – при наступившей тишине прокашлялся Пантелей. – Сам грешен.

Потрескивали головешки костра, бусило сумеречное, опять затянутое облаками небо. Промышленные молчали, думая каждый о своем. Тишина напрягалась, начинала томить.

– Моржи здесь есть? – спросил Федот.

– Мало! – резко ответил Пантелей, метнув непрязненный взгляд на груду клыков. – И слава Богу! – Зевнул, прикрывая ладонью щербатый рот. – Сыт, свободен, чего еще надо? – Сказал и снова удивил Федота переменой души, которая теперь казалась раскрытой, тогда как на Колыме была заперта на семь замков.

– Долг на мне перед купцом Усовым, – вздохнул приказчик. – Теперь уже огромный. Без богатства лучше не возвращаться.

– Не возвращайся! На мне тоже кабала – брал десять целковых, теперь уже, наверное, больше тридцати.

– Мне бы столько! – сонно пробормотал Федот.

На другой день спасшиеся сложили пожитки и добытые меха в легкую просторную лодку, обшитую кожами, потянули ее бечевой против несильного течения реки. Тропа по берегу была нахожена и прорублена, люди ходили здесь часто. На ней встречались медвежьи следы, но они не смущали Пантелея со спутниками.

Селение стояло на берегу большого озера. Над его гладью клубился туман, вдали виднелись горы со снежными вершинами. У истока речки кособочилась просторная съезжая изба, к ней приткнулись несколько жилых, по-сибирски тесных и приземистых хижин с плоскими крышами, без частокола и нагородней. В стороне курились вытяжные дыры островерхих берестяных юрт. Дым очагов стелился по сырой земле, маня теплом, уютом, отдыхом. Федоту показалось вдруг, что он где-то возле Нижнеколымского острога. Заметив многих путников, шедших берегом, из юрт стали выглядывать люди. Бородатые русичи простоголовые, неопоясанные, безоружные побежали к приближавшимся. Артемка Федоров завопил, узнав Федота Попова. Обнимаясь, принимая приветствия от своих спасшихся покрученников, Федот с печалью приговаривал:

– Пантелей Демидыч куда как лучше меня сохранил своих людей.

– Нам не впервой! – блеснул молодеющими глазами старый промышленный.

Федот обернулся, проследив за его взглядом. На пороге избенки с плоской крышей и трубой, обмазанной глиной, стояла полуголая женка с выпяченной нижней губой. Ее черные волосы были не покрыты, но заплетены в две косы, как у замужней, на плечи наброшена отмятая кожа, колени обнажены. В Сибири инородки стыдились голых ног больше, чем обнаженной груди. Здесь, похоже, совсем не знали стыда наготы. Из чума вышел мужик, густо размалеванный красной и белой красками. Только зад да промежность были прикрыты шкурой мехом наружу.

– Писаные рожи? – спросил Федот Пантелея.

– Другие! – коротко бросил тот, не сводя ласковых глаз с женщины. – И язык свой, и нравы.

К прибывшим выходили женщины разного вида, по-разному одетые – одна в русской льняной рубахе ниже колен. Вблизи Федот рассмотрел, что венцы жилья положены без мха, как на амбарах, спросить отчего так не успел.

– Пришли! – Скинул шапку Пантелей и, обернувшись к гостям, объявил: – Становись где кому любо. Животы заноси в съезжую избу. Там тоже можно жить.

Федота он повел к себе. Избенка в четыре квадратных сажени оказалась очень чистой, не по-русски ярко украшенной изнутри. Во всем чувствовалась женская рука. Молодая женщина, которую Федот увидел первой, приветливо улыбнулась ему. Пантелей что-то ласково проурчал. Она, стоя спиной к гостю, скинула кожу и через голову надела мужскую рубаху. Рукава свесились до колен, женщина шаловливо протянула их Пантелею, чтобы закатал.

– Женка моя! – сказал он по-русски все с тем же светом в глазах, который удивил Федота при встрече. – В Сибири не нашел ни суженой, ни богоданной, да и ни к чему было, а тут зажил оседло, мирно… И счастливо.

Женка, лукаво поблескивая черными глазами, выставляла на стол угощения: распаренное холодное мясо, ягоду, рыбу. Вина в доме не было, не было и квасу. Она достала глиняный кувшин с морсом и села на лавку, наблюдая за мужчинами.

– Отведай здешней ягодки! – предложил Пантелей, наливая морс в чарки. – Баню истопят, попаритесь, а пока подкрепись… Эх! – повел замутневшими глазами. – Сам всю жизнь бродяжничал, и вы уже с сивыми бородами, а все никак не остепенитесь. Поживу, бывало, среди служилых и тягловых, и так тошно станет – думаю, уж лучше одному.

Осушив чарку, Федот вскинул на него глаза:

– Семейка Шелковников в казачьем чине поставил острожек с полуденной стороны Камня. Ивашка Москвитин, по слухам, на Амуре, с Хабаровым.

– Служат?! – Пантелей поставил пустую чарку и смахнул капли морса с белых усов. – Меняется мир, благочестивая старина попирается барством и холопством. Или это зачем-то нужно Господу, или пытает наш народ, как потомков Израиля в пустыне. Городовые казаки никогда казаками не были, а вольные еще в Смуту стали делиться на голь и домовитых: одни хотели свободы, другие – государева жалованья, чинов, власти.

– Ты знаешь, чего я искал! – буркнул Федот и взял с блюда кусок мяса. – Да вот изверился.

– Все мы что-то искали! – разбирая рыбью голову, снова переглянулся с женкой Пантелей. – Пора и пожить в радость!

– А здесь край земли известен?

– Этого никто не знает! – По взгляду Федота Пантелей догадался о недосказанном и громко рассмеялся:

– Я свое отслужил Господу, никуда больше идти не хочу. Дом, семья, дети, внуки – другого счастья нет! Это ж надо! – Со смешливым удивлением вскинул брови. – Один из сотен дожил до полной седины, терпел муки, и все для того, чтобы понять простое. Наверное, бес водил и потешался. Помнишь моего товарища, который осел в Туруханском монастыре?

– Как же? На твоей полюбовной девке женился.

– Был грех! – беззаботно кивнул Пантелей. – Так вот ему смолоду дал Бог понять то, на что я жизнь положил. Бывает и так… – А что? – Встрепенулся, молодея лицом. – Можно и здесь построить Ирию, жить по старине и справедливости.

Федот с недоверчивой блуждающей улыбкой в глазах всматривался в лицо пожилого человека и видел его молодым. Белая борода и волосы казались чужими, прилепленными.

– Жена, дети, дом, любовь близких – щедрый дар Божий, – согласился, смущенно опуская глаза. – Это хорошо понимаешь, когда прощаешься с жизнью. Только я уже старый, а ты еще старей!

– Какой же я старый? – рассмеялся Пантелей. – Ты, видать, еще не исполнил своего, не освободился от суетного. – Отложил рыбью голову, вытер руки. – Иные из моих чудом спасшихся тоже бесятся. Бывает, боюсь – рук бы на себя не наложили. Ивашку Ретькина жалко. Иной раз думаю: уж лучше бы ему вернуться к кнутам и воеводам. Нет воли без Духа! – Погладил растопыренной ладонью по столешнице. - В Мангазее девка у меня была, до сих пор снится!