Я был ошеломлен развязностью ее речи и хладнокровной убедительностью, с которой она говорила после недавнего приступа страсти и волнения.

– Достаточно почитать «новые» романы, – продолжала она, и насмешливая улыбка осветила ее бледное лицо, – да и вообще всю «новую» литературу, чтобы убедиться: ваши представления о семейных добродетелях совершенно не соответствуют действительности. И мужчины, и женщины, по мнению некоторых признанных писателей, имеют равные права любить, когда хотят и где могут. Чистота в многобрачии – вот новое вероучение! Такая любовь, как нас учат, представляет собой единственный священный союз. Если вы хотите изменить это «движение» и вернуться к старомодным типам скромных барышень и непорочных матрон, то придется осудить всех «новых» писателей на пожизненную каторгу и учредить правительственную цензуру для современной прессы. При нынешнем же положении дел ваши инвективы возмущенного мужа не только смешны – они немодны. Уверяю вас, я не испытываю ни малейших угрызений совести, когда говорю, что люблю Лусио: любая женщина гордилась бы тем, что любит его. Но он не хочет или не может любить меня. У нас была настоящая драматическая сцена, и вы своим выходом довершили эффект. Тут больше ничего нельзя сказать или сделать. Не думаю, что вы сможете развестись со мной, но если попробуете, я не буду защищаться!

Она повернулась, словно собираясь уйти. Я все еще ошеломленно смотрел на нее, не находя слов, чтобы ответить на такую наглость. Но тут вмешался Лусио. Голос его звучал серьезно, успокаивающе и обходительно:

– Это очень тяжелое и прискорбное положение вещей, – сказал он, и странная циничная и презрительная улыбка промелькнула на его губах. – Но я должен выступить против идеи развода – не только ради ее светлости, но и ради себя самого. Я совершенно не виноват в произошедшем!

– Да! – воскликнул я, снова пожимая его руку. – Лусио, вы само благородство! Вы самый верный из друзей! Благодарю вас за ваше мужество, за прямоту и честность, с которой вы отвечали. Я слышал все, что вы сказали! Никакие слова не были бы достаточно сильны, чтобы заставить эту заблудшую женщину осознать возмутительность своего поведения, своей неверности…

– Простите! – деликатно вмешался он. – Леди Сибил вряд ли можно назвать неверной, Джеффри. Она страдает от… назовем это небольшим нервным возбуждением! Она, может быть, виновна в неверности – но только в мыслях, о чем не знает общество. А на деле она чиста, как первый снег. И общество, также безупречно чистое, будет относиться к ней как к свежевыпавшему снегу!

Его глаза блестели, и в них светилась холодная насмешка.

– Вы думаете так же, как и я, Лусио! – ответил я хриплым голосом. – Мы оба чувствуем, что непристойная мысль моей жены отвратительна, как и ее поступок. Нет ни оправдания, ни прощения для такой черной и жестокой неблагодарности. – Мой голос бессознательно повысился, когда я снова в ярости повернулся к Сибил. – Как? Разве не освободил я вас и вашу семью от бремени бедности и долгов? Жалел ли я что-нибудь для вас? Вы мало получили драгоценностей? Разве вы не пользуетесь большей роскошью и свободой, чем королева? И разве не должны вы испытывать ко мне хоть какую-то признательность?

– Я ничего вам не должна! – объявила она. – Вы получили то, за что заплатили, – мою красоту и мое общественное положение. Это была честная сделка!

– Дорогостоящая! – выкрикнул я.

– Может быть, и так. Но как бы ни было, это вы, а не я, предложили сделку. Вы можете ее аннулировать, когда захотите. Закон…

– Закон не даст вам свободы в этом случае, – вмешался Лусио с иронически преувеличенной учтивостью. – Конечно, возможен развод на основании несходства характеров, но стоит ли это делать? У ее милости оказались неудачные вкусы, вот и все! Она выбрала своим cavaliere servente[32] меня, но я отказался от этой чести. Следовательно, нам не остается ничего другого, как только забыть этот неприятный инцидент и постараться жить дальше, надеясь на взаимопонимание…

– Неужели вы думаете, – спросила моя жена, сделав шаг вперед с гордо поднятой головой и указывая на меня, – что я буду жить с ним после того, что он видел и слышал сегодня? За кого вы меня принимаете?

– За очаровательную женщину, которой свойственны поспешные порывы и неразумные суждения, – ответил Лусио с саркастической галантностью. – Леди Сибил, вы нелогичны, как и большинство представительниц вашего пола. Продолжение этой сцены не принесет вам никакой пользы, и она крайне неприятна и мучительна для нас, мужчин. Вы знаете, до какой степени мы ненавидим сцены! Позвольте мне просить вас уступить! У вас есть обязанности перед вашим супругом. Молитесь Богу, чтобы муж ваш забыл этот полуночный бред и приписал его какой-то болезни, а не злому умыслу.

Сибил сделала шаг к нему, протягивая руки в страстном призыве.

– Лусио! – воскликнула она. – Лусио, любовь моя! Спокойной ночи! До свидания!

Я встал между ними, преграждая ей путь.

– Прямо передо мной? О негодная женщина! И вам не стыдно?

– Ничуть! – ответила она с дикой улыбкой. – Я горжусь своей любовью к королю достоинства и красоты! Взгляните на него, а потом посмотрите на себя в ближайшее зеркало: сколь жалкое зрелище вы там увидите! Как могли вы, даже в ослеплении эгоизма, подумать, что женщина полюбит вас, когда он был рядом! Не заслоняйте света, не вставайте между мной и моим богом!

Она произнесла эти безумные слова с таким странным неземным выражением лица, что я, ошеломленный и изумленный, машинально исполнил ее приказание и отошел в сторону. Сибил посмотрела на меня пристально и сказала:

– Могу и вам сказать – прощайте! Потому что никогда больше я не буду жить с вами.

– А я с вами! – яростно ответил я.

– А я с вами, а я с вами!.. – повторила она, словно ребенок, заучивающий урок. – Разумеется, нет! Если я не стану жить с вами, вы не сможете жить со мной!

Она как-то жалко засмеялась, а затем снова обратила умоляющий взгляд к Лусио и сказала:

– До свидания!

Он смотрел на Сибил пристально и с любопытством, но не отвечал ни слова. Потом глаза князя сверкнули в лунном свете холодно, как острая сталь, и он улыбнулся. Сибил глядела на него с такой страстью, что казалось, притягивала к себе его душу магнетизмом взгляда. Однако Лусио оставался неподвижен как статуя, олицетворяющая презрение и разумное самообуздание. Моя едва сдерживаемая ярость снова вспыхнула при виде ее немой тоски, и я позволил себе презрительно рассмеяться.

– Клянусь Небом, это новая Венера и упрямый Адонис! – крикнул я исступленно. – Не хватает только поэта, который увековечит