Эта жалость заставила Славика рыдать и бежать в глубины белоснежного города, но, возможно, в этот час снегопадных слез он оплакивал не только медицинских эльфов, но и себя – в этих слезах присутствовало предчувствие того острого и вместе с тем абстрактного сострадания к себе, которое он ощутил двадцать лет спустя, погружаясь в теплую воду балийского бассейна. Простая правда посетила его в этой теплой воде – он осознал, что никогда не было на земном шаре ни Гитлера, ни Мэрилин Монро, ни Любови Орловой… Не было ни сального бен Ладена, ни шубообразного Шаляпина, не было грибочка Чарли… Никогда не существовал Иоанн Павел Второй, не жила на свете знойная Клеопатра, не было рафинированного Сахарова, не кручинилась Аленушка над черным болотом, не было Ивана-царевича, не было безупречного Штирлица… Был только он, Славик Ландышев-Добро. Но и его уже нет.

Относительно предощущений и предчувствий, относительно снов, отражающих будущее, следует помнить, что они обрушиваются на нас в необузданном количестве, – их так много и они так непрочно держатся на поверхности сознания, что возникает вопрос: зачем они являются нам в виде неудержимых мимолетностей, зачем они нам? Их почти невозможно запомнить – память не ухватывает их, ведь она не приучена помнить будущее: память не располагает соответствующими архивами, а если и располагает, то посеяла ключ от тех прохладных архивных комнат, где хранятся свидетельства о еще не состоявшихся событиях.

Предчувствий в каждом мгновении больше, чем сперматозоидов в капле спермы, однако лишь редкий сперматозоид поднимается в своем карьерном росте до хлебной должности эмбриона. Редкая птица долетит до середины Днепра…

Остаются от этих множественных предвосхищений только смутные дежавю, вызывающие в душе человека мистический озноб да глупое хихиканье.

Цыганскому Царю было не до глупого хихиканья, когда он впервые увидел девочку в грубой рясе францисканки, – она показалась ему заплаканной, отчасти блаженной, страшащейся смерти, и в то же время прекрасной – и его мужское сердце возжелало защитить ее от опасности. И в то же время возникло смутное, даже, пожалуй, мутное ощущение, что он уже видел ее когда-то. Когда-то давно, много лет назад. Но слишком она была молода, чтобы он мог видеть ее такой много лет назад.

Затем он встретил ее на рейве, в Республике Радости, и в приморской рейверше не узнал францисканку из Харькова. Не узнал, несмотря на то что они сблизились в беспечном танцевальном сожительстве, – такие воздушно-сексуальные связи в порядке вещей не только на рейве, но и на любом курорте.

И только в последний день Радости, в час, когда погиб Тит-Иерарх, он снова увидел ее в грубой рясе, подпоясанной корабельным канатом. И снова возникло ощущение дежавю – он почти вспомнил в тот миг свой зимний сон, приснившийся в 1994 году в гостях у Колакуна, – в том сне он видел ее голую, с хрустальным ножом в руке. Видел, как она наносит свой смертельный удар. Видел, как затем в коротком гороховом пальто она заходит в живой самолет.

Он не успел вспомнить свой давний сон – горящий воздушный шар отвлек его.

Но не ее видел он в том московском пророческом сновидении, а ее сестру-близнеца. Именно она тем летом, когда все танцевали в Республике Радости, нанесла свой стремительный удар стеклянным ножом в швейцарском кантоне Невшатель.

Но Це-Це об этом ничего не знал. Он ничего не знал о своей воздушной сожительнице, не знал и того, что у нее есть сестра-близнец.

И вот он увидел ее снова, в третьем воплощении после францисканки и рейверши – в виде царевны эльфов. Он был чем-то отравлен, чем-то оглушен, а она предстала перед ним в бредово-сказочном облике лучницы из лесов Эльсинора: в коротком зеленом плаще и таком же платье, а на поясе – колчан с оперенными стрелами. Прекрасная лучница, но он прежде не бывал в таком бреду, как этот, а ведь немало разновидностей бреда изведал.

В странном, мягко говоря, состоянии пребывал Це-Це – окружали его в основном деревья и камни, ибо он жил теперь в недрах горного лесного массива и мог с полным правом сказать о себе словами Данте:

  Земную жизнь пройдя до половины,

  Я очутился в сумрачном лесу.

Итак, камни: маленькие камни, огромные камни, мокрые камни, замшелые камни, горячие, сухие, изборожденные трещинами, опутанные корнями горбатых горных сосен, черные камни, угрюмо свисающие своими оплывшими лицами в лихие зеркала трепещущих ручьев, камни-генералы, камни-шлемы, камни-слоны, камни – мертвые кардиналы и крокодилы, лежащие в потоках, которые временами иссыхали. Деревья, нагнетающие ужас. Деревья, дарящие наслаждения. Гигантские деревья. Микроскопические деревья. Все это отчего-то не казалось ему реальным, хотя, приглядываясь к реальности, он подмечал, что здесь не встречаются особо гигантские или чересчур микроскопические деревья, – обычные леса, пустынные, заповедные, волосящиеся на горных хребтах, как вставшие дыбом шкуры на волчьих спинах. Волки здесь не обитали, зато лисицы – в изобилии: там и сям проскальзывали их узкие тела, почти не отбрасывающие теней.

Це-Це жил в небольшом поселении, больше напоминающем военный лагерь, но, впрочем, не современный военный лагерь, а скорее средневековый. Здесь все было почти таким, как грезилось когда-то: сигнальные огни на дальних вершинах, обзорные площадки, спрятанные в кронах деревьев, откуда ниспадали в нужный момент веревочные лестницы. Лучники и лучницы в коротких зеленых плащах, неусыпно всматривающиеся воспаленными глазами в синюю горную даль. Эти мужчины и женщины по какой-то причине считали себя лесными эльфами, но это были просто люди – ни магической силы, присущей сказочным эльфам, ни полупрозрачной слабости, свойственной медицинским эльфам, – ничем таким они не обладали. Обладали лишь замкнутыми сосредоточенными лицами, выкрашенными зеленой краской, луками, грязными плащами. Обычные люди, слегка одичавшие, ну и, конечно, в достаточной степени безумные. Вроде бы они вели нечто вроде партизанской войны против остального мира, и эта война была совершенно бессмысленной, беспочвенной – ничего они не хотели и не ждали от этого мира, которому объявили войну, да и мир этот ничего о них не знал и ничего от них не ждал.

Велась война сугубо галлюцинаторного происхождения – обитатели лесного лагеря производили впечатление заигравшихся детей, такими они, по сути, и были, но лесная жизнь была так сурова и скудна, а вечная война так закалила их, что все они стали существами невероятно выносливыми, гибкими, тихими, меткими. Слух и обоняние у них развились до поразительной чуткости, но говорили они редко и неохотно и никогда не смеялись. Никогда не звенел эльфийский смех между деревьями. Никогда не пелись у