костра эльфийские песни. Впрочем, вообще никакие песни не пелись – здесь все жили, затаившись, пружинисто пригнувшись, навострив уши (на вид обычные). Жили как портняжка Джек, крадущийся вдоль каменной пятки великана.

Но все же они знали эти песни – эльфийские песни, – хоть никогда и не летели над лесами их голоса. Но иногда сухие губы, не привыкшие улыбаться, крашенные зеленым соком растений, – изредка эти губы, как сквозь щель, пропускали сквозь себя тихий, шелестящий шепот:

  Эссладор маййас секве коо!

  Эссладор маттире эйвекейрес бьорри-ро,

  Бьорри-ро…

Судя по всему, эти люди вели свою партизанскую лесную жизнь уже давно – они знали лес и горы, словно свои зеленые пальцы, обходящиеся без утиных перепонок. Все они плотно притерлись к такой жизни, срослись с ней в единое целое – все, кроме Ани-Яны Синельниковой, которая играла в этом отряде роль царевны-воительницы.

Вроде бы никакая зримая корона не тяготила ее белокурую голову, но все повиновались ее слову, как королевскому приказу. При этом не требовалось особой проницательности, чтобы заметить – она здесь недавно, она здесь единственная, кто не слился с лесной жизнью воедино.

Яна и Цыганский Царь возобновили свое сожительство и обитали вместе в подобии царского вигвама – тусклом зеленом конусе в кармане каменного ущелья. Живя с ней, Цыганский Царь наблюдал среди ее вещей кое-какие предметы современной городской жизни – зеркальце, фонарик, несколько книг, зубные принадлежности и прочее.

Кажется, остальные обитатели лагеря не пользовались такими вещами и никогда не приносили никаких трофеев после боевых вылазок в нижние края. Странно, в высшей степени странно, однако они приносили только деньги – бумажные деньги, металлические деньги. Ассигнации затем сжигали в большом костре, который разводили после вылазок, а монеты швыряли на каменный пол нескольких пещер, соединенных между собой естественными скальными коридорами, – от этого каждый шаг в этих пещерах и переходах производил скрип и позвякивание металлической опавшей листвы, и этим звуком скрипуче и зловеще вторило эхо пещер.

Це-Це с трудом подумал о том, что, возможно, эльфы уничтожают деньги из каких-то коммунистически-утопистских соображений, или же такие действия предписывает им неведомая религия, но все идеологические вопросы, как, впрочем, и все прочие вопросы, оставались без ответа. Так что идеология эльфов сохранялась в тайне, и Цыганский Царь никогда не узнал о том, почему горные эльфы уничтожают бумажные деньги.

Нельзя утверждать, что он всерьез стремился узнать ответы на этот вопрос: его любознательность пребывала в подавленном, оглушенном состоянии. Даже быт лагеря казался ему смазанным, незаметным, да и время в этих ущельях текло с молочной скоростью: солнце вставало и вроде бы сразу уже заходило, успев только обжечь верхушки деревьев, ночь раскидывала свой холодный шатер, и тут же этот шатер обрушивался под натиском нового рассвета. Питались эльфы в основном рыбой, потому что неподалеку журчали разнообразные водоемы, богатые чешуйчатыми, хладнокровными и довольно жирными созданиями. Рыбу жарили на кострах либо варили уху в чугунном котле, несколько раз Це-Це видел, как некоторые из эльфов торопливо съедали рыбу сырой, почти трепещущей, после чего на их грязно-зеленых лицах оставались серебристые чешуйки, поблескивающие, как перламутровые часики на руке отравленной дамы.

Лес наполнен звуками, но в совокупности они сливаются в звенящую тишину. Тишина, тишина, тишь. Цыганский Царь и девушка, похожая на эльфа, часто сплетались в звенящей любви, но разговаривали мало – в Республике Радости, где они сошлись, поговорить было почти невозможно – всюду присутствовала музыка, впитывающая в себя все речи: звон и гром, лепет и скрежет, свист и электрический гул, в долгом порыве отлетающий в космос… До разговоров ли среди таких вибраций? И все же они болтали там чаще, чем здесь, в горной чаще. Здесь их оглушала тишина. Тишина, тишина, тишь. Здесь было легче целоваться и проникать друг в друга ветвями своего телесного дерева, чем произносить слова. Здесь, в лесу, они чувствовали себя вечно пьяными, пьяными вдрызг, в стельку, в хлам – но не воодушевленно и восторженно, а подавленно, бессознательно, безмолвно. Если Цыганский Царь желал нечто сказать, то его сразу же останавливало ощущение, что его язык сворачивается в трубочку, в рулон, в морковный морской завиток, стремящийся безмолвствовать в своей влажной пещере. Прочие обитатели лагеря тем более не выражали тяги к словесному общению, если же им приходилось говорить, то изъяснялись на диалекте эльфийского с примесью русских слов, нередко матерных, причем лишенных всякого эмоционального содержания, – Цыганский Царь ни разу не видел, чтобы здесь кто-либо ссорился, хмурился, злился или впадал в бешенство. Никто не смеялся, не гневался – все пребывали в ровном, собранном, безучастно-мобилизованном состоянии, что свидетельствовало о глубоком погружении этих людей в их игру. Наверное, все они были здесь счастливы – счастливы счастьем мобилизованного отсутствия.

Как бы их всех не было, как бы все они исчезали внутри собственного сознания, но Отсутствие, в которое они погружались, казалось свежим, лесным, мускулистым, пружинистым, четким, прохладным…

Кто были эти люди? Как они очутились здесь? Что вытянуло их в такую отдельную жизнь? И как францисканка оказалась в роли их предводительницы? Зачем они таились в лесу, питаясь рыбой и совершая абсурдно-жестокие набеги, даря смерть с помощью стрел?

Действительно, какие вихри сорвали Яну Синельникову с ее балкона, где она загорала и курила, тоскуя по своей сестре Оз? Какие потоки захватили ее и принесли сначала в Харьков, на съемки фильма «Курчатов», а потом – через Республику Радости – протащили ее до сырых взъерошенных гор, где она оказалась королевой и сожительницей Цыганского Царя?

На это все не так уж и просто ответить. Не все ситуации и не все сплетения обстоятельств поддаются описанию. Случаются такие клубки, которые по самой своей природе не могут быть распутаны. Поэтому лучше оставить их как есть.

Разумнее всего не прикасаться к такому клубку даже кончиками пальцев, всей душой надеясь на что, что клубок затеряется, забудется, обрастет пылью, обратится в мягкий пылевой шар, которым смогут играть пыльные ангелы. Но не тут-то было – клубок-то живой и опасный, он самостоятельно катается везде, где хочет, он разбрасывает в тайных местах свои черные нити, унизанные болезнетворными узелками. Забудешь о клубке, развеселишься, помыслишь о нем как о легкомысленном колобке – тут и сдавит тебе горло черная нить, унизанная болезнетворными узелками. Клубок – не колобок, он не гладкий и покатый, он ворсистый и плетеный, не по амбарам метеный, не по сусекам скребеный, а в самом ужасе смотанный, в черной панике вязаный, со всей