сказать, что политические кампании и судебные процессы, в качестве их апофеоза, представляли собой полноценный классический спектакль с его «назидательностью, патетикой, сюжетной последовательностью, языковым каноном и строгим распределением ролей».

Сценарному замыслу судебного процесса по делу контрреволюционной организации Союза инженерных организаций («Промышленной партии») мог бы позавидовать любой гениальный театральный режиссёр XX века. Алгоритм проведения этой масштабной политической акции (к правосудию она никакого отношения не имела) был просчитан и включал в себя не только широкое PR-co-провождение, в центре которого сам факт признания подсудимыми своей вины, участие в судебных заседаниях знаменитых адвокатов, в том числе иностранных, но и абсолютную вовлечённость первых лиц государства в правовое конструирование приговора и его аргументацию. В этой связи приведу два документа. Первый — это письмо тов. И. В. Сталина председателю ОГПУ В. Р. Менжинскому по поводу прочитанных им показаний «вредителей»:

«Тов. Менжинский!

Письмо от 2/Х и материалы получил. Показания Рамзина очень интересны. По-моему, самое интересное в его показаниях — это вопрос об интервенции вообще и особенно вопрос о сроке интервенции. Выходит, что предполагали интервенцию в 1930 г., но отложили на 1931 или даже на 1932 г. Это очень вероятно и важно. Это тем более важно, что исходит от первоисточника, т. е. от группы Рябушинского, Гукасова, Денисова, Нобеля, представляющей самую сильную социально-экономическую группу из всех существующих в СССР и эмиграции группировок, самую сильную как в смысле капитала, так и в смысле связей с французским и английским правительствами. Может показаться, что ТКП (Трудовая крестьянская партия. — Ред.) или „Промпартия“ или „партия“ Милюкова представляют главную силу. Но это неверно. Главная сила — группа Рябушинского — Денисова — Нобеля и т. п., т. е. „Торгпром“. ТКП, „Промпартия“, „партия“ Милюкова — мальчики на побегушках у „Торгпрома“. Тем более интересны сведения о сроке интервенции, исходящие от „Торгпрома“. А вопрос об интервенции вообще, о сроке интервенции в особенности представляет, как известно, для нас первостепенный интерес.

Отсюда мои предложения.

а) Сделать одним из самых важных узловых пунктов новых (будущих) показаний верхушки ТКП, „Промпартии“ и особенно Рамзина вопрос об интервенции и сроке интервенции (1. Почему отложили интервенцию в 1930 г. 2) Не потому ли, что Польша ещё не готова? 3) Может быть, потому, что Румыния не готова? 4) Может быть, потому, что лимитрофы ещё не сомкнулись с Польшей? 5) Почему отложили интервенцию на 1931 г.? 6) Почему „могут“ отложить на 1932 г.? 7) И т. д. и т. п.).

б) Привлечь к делу Ларичева и других членов „ЦК Промпартии“ и допросить их строжайше о том же, дав им прочесть показания Рамзина.

в) Строжайше допросить Громана, который, по показанию Рамзина, заявил как-то в „Объединённом центре“, что „интервенция отложена на 1932 г“

г) Провести сквозь строй гг. Кондратьева, Юровского, Чаянова и т. д., хитро увиливающих от „тенденции к интервенции“, но являющихся (бесспорно!) интервенционистами, и строжайше допросить их о сроках интервенции (Кондратьев, Юровский и Чаянов должны знать об этом так же, как знает об этом Милюков, к которому они ездили на „беседу“).

Если показания Рамзина получат подтверждение и конкретизацию в показаниях других обвиняемых (Громан, Ларичев, Кондратьев и К° и т. д.), то это будет серьёзным успехом ОГПУ Так как полученный таким образом материал мы сделаем в той или иной форме достоянием секций КИ и рабочих всех стран, проведём широчайшую кампанию против интервенционистов и добьёмся того, что парализуем, подорвём попытки интервенции на ближайшие 1–2 года, что для нас немаловажно. Понятно?

Привет! И. Сталин».

Второй — обращение прокурора Верховного Суда СССР П. А. Красикова тоже к И. В. Сталину, и касалось оно не только определения подсудности, но и просьбы прокуратуры определить партийный орган, который будет осуществлять непосредственное руководство процессом:

«30 октября 1930 г. Совершенно секретно

Лично Генеральному Секретарю Ц. К. ВКП(б)

Уважаемый Иосиф Виссарионович!

По информации ТАСС от 27/Х-с. г. дело Рамзина и др.[>] имеющее исключительное значение, передаётся Верховному Суду без точного указания, какому Верховному Суду поручено будет это дело слушать. Как по существу — дело это по своей значимости для широких кругов С. С. С. Р. и за границей, так и формально — по Конституции, необходимо подразумевать Верховный Суд С. С. С.Р, независимо от вопроса о составе присутствия и государств [енного] обвинения] на процессе, подобно тому, как это было на Шахтинском процессе.

Если находите моё мнение правильным, прошу сделать распоряжение выслать мне относящиеся к этому вопросу необходимые для ориентации Прокуратуры материалы и постановления Ц. К., а также найти целесообразным установить мою постоянную связь, поскольку это требуется интересами дела, с тем политическим органом, который будет руководить процессом.

С коммунистическим приветом П. Красиков»

(Д. 354. Л. 189. Машинописный подлинник на бланке Прокурора Верховного Суда СССР, подпись-автограф. Слова «Сов. секретно» «Лично» написаны вверху рукой Красикова. Дата «30/Х1930 г.» и номер «№ 00720517» документа — также от руки в графах бланка. На поле слева рукописная помета «Дать по составлении ответ <…>» (неразборчиво)).

Вы можете вполне резонно поинтересоваться, какую роль в судебной системе СССР Конституция страны отвела Генеральному Секретарю ЦК ВКП(б). Ответ нам с вами хорошо известен, но если император Всероссийский, в силу существовавшего закона, действительно мог пересмотреть постановленный приговор в сторону его смягчения, что происходило повсеместно, то высший партийный руководитель СССР в 1930 году действовал заметно скромнее — с фирменной улыбкой на усталом лице, попыхивая курительной трубкой, он просто по-товарищески советовал председателю Верховного Суда хорошо подумать о политических последствиях того или иного решения.

Практически сразу же за публикацией стенограммы судебного заседания по обвинению членов Промышленной партии в саботаже и диверсиях, завершившегося 13 декабря 1930 года, «Правда» опубликовала фельетон Бориса Пильняка «Слушайте поступь истории»: «Процесс закончен. Мертвецы сказали свои последние слова, когда их слушали — именно мертвецы, а не смертники. И надо сказать, как слушали эти последние слова мертвецов те полторы тысячи людей, которые были в зале суда в этот час последних слов. Мертвецы, убитые не пулей, но приговором истории, всё же были живыми, у них двигались руки, на глазах у них были слёзы, они говорили в смертной тоске. Каждый в зале, конечно, не мог не подумать о смерти. Лица слушавших были внимательны, только ощущения смерти не было в зале — иль было ощущение освобождения от тысяч, от миллионов смертей, которые стояли за спинами этих мертвецов. Зал слушал так, как слушают лекции, где требуется не ощущать, но понимать. Мертвецы клали себя на все, которые возможны, лопатки пощады».

Пожалуй, один из самых знаменитых советских диссидентов А. Д. Синявский (Абрам Терц) вполне серьёзно обсуждал влияние классицизма на развитие принципа социалистического реализма в советской литературе: «Начиная с 30-х гг. окончательно берёт верх пристрастие к высокому слогу, и в моду