реализовать очередной преступный план по завладению имуществом и денежными средствами, принадлежавшими гражданину Гитману, для чего его вызвали в Петроград якобы для проведения следственных действий. Ювелира под конвоем «для проведения очной ставки» доставили на квартиру Шустера, где Тарабукин застрелил задержанного из служебного револьвера. Деньги и драгоценности на сумму 20 000 000 000 дореформенных рублей, обнаруженные у Гитмана, были поделены между участниками банды. Труп убитого сбросили в Неву.

После трёхчасового совещания трибунал приговорил Тарабукина, Шустера, Мейселя и Боровкова к ВМН — расстрелу, — при этом было решено не применять к подсудимым амнистию, объявленную ВЦИК к пятой годовщине Октябрьской революции.

М. П. Шрейдер в своих мемуарах вспоминал о том, как расходование сумм по так называемому 9-му параграфу (на содержание агентуры) приобрело фактически бесконтрольный характер. «Доступ к средствам на секретно-оперативные нужды имели как руководители региональных органов ОГПУ-НКВД, так и начальники отделов этих подразделений, причем, „по существующему положению [полпред ОГПУ] ни перед кем не отчитывался… документы о расходах таких средств ежемесячно сжигались спецкомиссией по выбору самого полномочного представителя ГПУ, а в отделах — по выбору начальников отделов, о чём составлялся соответствующий акт“. Такая система, разумеется, открывала пути для всевозможных финансовых злоупотреблений. Видные чекисты полпредства ОГПУ по Московской области, не довольствуясь отпуском средств по секретным статьям, без стеснений вымогали у православных священников крупные суммы на организацию постоянных попоек. [1.283]

Получается, что состояние „чистоты рук“ у „солдат Дзержинского“ и тогда было „головной болью“.

Легендарная эсерка Екатерина Олицкая, проведшая в лагерях и ссылках половину жизни, в своих воспоминаниях приводила слова популярной в 1922 году песни про чекистов, неизвестного автора:

Прямо в окно от фонарика

Падают света пучки.

Жду я свово комиссарика

Из спецотдела Чеки.

Вышел на обыск он ночию

К очень богатым людям.

Пара мильончиков нонче,

Верно, отчислится нам.

Все спекулянты окрестные

Очень ко мне хороши,

Носят подарочки лестные,

Просят принять от души.

Пишут записочки: „Милая,

Что-то не сплю по ночам,

Мне Рабинович фамилия,

Нету ли ордера там?“

Не для меня трудповинности,

Мне ли работать… Пардон…

Тот, кто лишает невинности,

Тот содержать и должен.

Владимир Маяковский, помимо действительно тесной дружбы с начальником секретного отдела ОГПУ Яковом Аграновым и начальником секретного отдела ОГПУ Украины Владимиром Горожаниным, близко общался со старшим майором госбезопасности Михаилом Горбом (Моисеем Ройзманом) — заместителем начальника ИНО ГПУ, в ведении которого находились берлинская и парижская резидентуры, Захаром (Зорёй) Воловичем (он же Владимир Янович. — Авт.) — руководителем парижского отдела ОГПУ, и его женой Фаиной[95], отвечавшей за совершенно секретные картотеку и шифры.

В. М. Горожанин.

Фото из следственных материалов НКВД

Хорошими знакомыми, если не сказать друзьями поэта были ответственные сотрудники внешней разведки: начальник ИНО ОГПУ Станислав Мессинг, секретно-политического отдела Ефим Евдокимов, 1 — го отделения ИНО ОГПУ — Лев Эльберт (Эльберейн).

В числе довольно близких товарищей Маяковского были и советские кадровые разведчики, работавшие в зарубежных учреждениях СССР под различными „легендами“. Среди них — первый секретарь Полпредства СССР в Мексике Л. Я. Хайкис, Я. М. Магалиф — сотрудник Полпредства в Берлине и другие. Такое специфическое общение было явлением далеко не уникальным ни тогда, ни сейчас. Традиция беззаветно влюбляться в „силу и простоту“, „водить дружбу“ с чекистами у творческой интеллигенции родилась не сегодня.

Исаак Бабель, сам бывший сотрудник одесской ЧК, тоже тесно общался с руководителями спецслужбы различного ранга, поддерживал дружеские отношения с женой наркома Н. Ежова Евгенией Фейгенберг, по совету которой даже начал писать роман о „чрезвычайке“.

Владислав Ходасевич вспоминал: „Все известные поэты в те годы имели непосредственное отношение к ЧК“.

В своё время Сергей Есенин приглашал друзей поприсутствовать на расстреле врагов революции, квест обещал организовать Яша Блюмкин.

— Старуха, повернись назад.

— Даём в лоб, что ли,

Белому господину?

— Моему сыну?

— Рубаху снимай, она другому пригодится,

В могилу можно голяком.

И барышень в могиле нет.

Штаны долой

И всё долой! И поворачивайся, не спи —

Заснуть успеешь. Сейчас заснёшь, не просыпаясь!

— Прощай, мама,

Потуши свечу у меня на столе.

— Годок, унеси барахло. Готовься! Раз! Два!

— Прощай, дурак! Спасибо

За твой выстрел.

— А так!.. За народное благо,

Трах-тах-тах!

Трах!

(Хлебников В. Ночной обыск. Поэма. 1921)

Правда, совершенно непонятно, как он это планировал сделать. Процедура исполнения высшей меры наказания была строго регламентирована и не предусматривала участия в ней посторонних лиц, включая врачей и прокуроров. Если приговоры губернских и уездных ЧК часто исполнялись немедленно и без всяких апелляций, то военная юстиция оставляла осуждённому хоть какой-то минимум времени для подачи апелляции. В конце 1920 года вышел совместный приказ РВС Республики и НКВД № 2611, подписанный Ф. Э. Дзержинским и К. Х. Данишевским — председателем Революционного Военного Трибунала Республики, — который гласил, что вынесенный трибуналами приговор должен быть исполнен через 48 часов со времени отсылки ревтрибуналом округа уведомления о приговоре в вышестоящий орган — РВТ РСФСР.

Да и само исполнение смертного приговора в 1922–1924 годах осуществлялось на основании циркуляра Верховного трибунала РСФСР от 14 октября 1922 года, который, правда, на практике действительно постоянно нарушался.

Обобщение имевшейся „расстрельной практики“ вынудило руководство ОГПУ напоминать низовым подразделениям об их обязанности неукоснительно следовать установленному законом порядку. В начале 1924 года прокурорам, председателям трибуналов и губернских судов было разослано распоряжение НКЮ СССР „о порядке расстрелов“, из содержания которого были видны „типовые“ нарушения, которые допускались при казнях. В частности, Сибирская прокуратура 5 февраля 1924 года получила строгое предписание „не допускать публичности исполнения“, абсолютную недопустимость мучительного для осуждённого способа исполнения приговора, „а равно и снятия с тела одежды, обуви и т. п.“. Также существовавший регламент не допускал кому-либо выдачи тела казнённого, а хоронить его надлежало „без всякого ритуала и с тем, чтобы не оставалось следов могилы“. [1.242]

Да и сам порядок приведения ВМН в исполнение был секретным. В СМИ такая информация если и появлялась, то только исходя из постоянно менявшейся политической обстановки. Например, в период Гражданской войны „расстрельные“ списки печатали регулярно, со вполне определённой целью устрашения, позднее стали объявлять о казнях после приговоров на открытых процессах, в том числе не только по политическим, но и по уголовным делам.

Акт об исполнении приговора (при его наличии) составлялся в произвольной форме, что позволило, например, старшему судье Прапорщикову из города Бийска