– Да ведь это подло, Маслобоев! – вскричал я, – что ж тысделал с Нелли?

– Это не просто подло, это каторжно, это пакостно... Это...это... да тут и слов нет, чтобы выразить!

– Боже мой! Да ведь он по крайней мере должен бы хотьобеспечить Нелли!

– То-то должен. А чем принудить? Запугать? Небось неиспугается: ведь я деньги взял. Сам, сам перед ним признался, что всегостраху-то у меня на две тысячи рублей серебром, сам себя оценил в эту сумму!Чем его теперь напугаешь?

– И неужели, неужели дело Нелли так и пропало? – вскричал япочти в отчаянии.

– Ни за что! – вскричал с жаром Маслобоев и даже как-то весьвстрепенулся. – Нет, я ему этого не спущу! Я опять начну новое дело, Ваня: я ужрешился! Что ж, что я взял две тысячи? Наплевать. Я, выходит, за обиду взял,потому что он, бездельник, меня надул, стало быть, насмеялся надо мною. Надул,да еще насмеялся! Нет, я не позволю над собой смеяться... Теперь я, Ваня, уж ссамой Нелли начну. По некоторым наблюдениям, я вполне уверен, что в нейзаключается вся развязка этого дела. Она все знает, все... Ей сама матьрассказала. В горячке, в тоске могла рассказать. Некому было жаловаться,подвернулась Нелли, она ей и рассказала. А может быть, и на документикикакие-нибудь нападем, – прибавил он в сладком восторге, потирая руки. –Понимаешь теперь, Ваня, зачем я сюда шляюсь? Во-первых, из дружбы к тебе, этосамо собою; но главное – наблюдаю Нелли, а в-третьих, друг Ваня, хочешь нехочешь, а ты должен мне помогать, потому что ты имеешь влияние на Нелли!..

– Непременно, клянусь тебе, – вскричал я, – и надеюсь,Маслобоев, что ты, главное, для Нелли будешь стараться – для бедной, обиженнойсироты, а не для одной только собственной выгоды...

– Да тебе-то какое дело, для чьей выгоды я буду стараться,блаженный ты человек? Только бы сделать – вот что главное! Конечно, главное длясиротки, это и человеколюбие велит. Но ты, Ванюша, не осуждай менябезвозвратно, если я и об себе позабочусь. Я человек бедный, а он бедных людейне смей обижать. Он у меня мое отнимает, да еще и надул, подлец, вдобавок. Такя, по-твоему, такому мошеннику должен в зубы смотреть? Морген-фри!

Но цветочный праздник наш на другой день не удался. Неллисделалось хуже, и она уже не могла выйти из комнаты.

И уж никогда больше она не выходила из этой комнаты.

Она умерла две недели спустя. В эти две недели своей агонииона уже ни разу не могла совершенно прийти в себя и избавиться от своихстранных фантазий. Рассудок ее как будто помутился. Она твердо была уверена, досамой смерти своей, что дедушка зовет ее к себе и сердится на нее, что она неприходит, стучит на нее палкою и велит ей идти просить у добрых людей на хлеб ина табак. Часто она начинала плакать во сне и, просыпаясь, рассказывала, чтовидела мамашу.

Иногда только рассудок как будто возвращался к ней вполне.Однажды мы оставались одни: она потянулась ко мне и схватила мою руку своейхуденькой, воспаленной от горячечного жару ручкой.

– Ваня, – сказала она мне, – когда я умру, женись на Наташе!

Это, кажется, была постоянная и давнишняя ее идея. Я молчаулыбнулся ей. Увидя мою улыбку, она улыбнулась сама, с шаловливым видомпогрозила мне своим худеньким пальчиком и тотчас же начала меня целовать.

За три дня до своей смерти, в прелестный летний вечер, онапопросила, чтоб подняли штору и отворили окно в ее спальне. Окно выходило всадик; она долго смотрела на густую зелень, на заходящее солнце и вдругпопросила, чтоб нас оставили одних.

– Ваня, – сказала она едва слышным голосом, потому что былауже очень слаба, – я скоро умру. Очень скоро, и хочу тебе сказать, чтоб ты меняпомнил. На память я тебе оставлю вот это (и она показала мне большую ладонку,которая висела у ней на груди вместе с крестом). Это мне мамаша оставила,умирая. Так вот, когда я умру, ты и сними эту ладонку, возьми себе и прочти,что в ней есть. Я и всем им сегодня скажу, чтоб они одному тебе отдали этуладонку. И когда ты прочтешь, что в ней написано, то поди к нему и скажи, что яумерла, а его не простила. Скажи ему тоже, что я Евангелие недавно читала. Тамсказано: прощайте всем врагам своим. Ну, так я это читала, а его все-таки непростила, потому что когда мамаша умирала и еще могла говорить, то последнее,что она сказала, было: «Проклинаю его», ну так и я его проклинаю, не за себя, аза мамашу проклинаю... Расскажи же ему, как умирала мамаша, как я осталась однау Бубновой; расскажи, как ты видел меня у Бубновой, все, все расскажи и скажитут же, что я лучше хотела быть у Бубновой, а к нему не пошла...

Говоря это, Нелли побледнела, глаза ее сверкали и сердценачало стучать так сильно, что она опустилась на подушки и минуты две не моглапроговорить слова.

– Позови их, Ваня, – сказала она наконец слабым голосом, – яхочу с ними со всеми проститься. Прощай, Ваня!..

Она крепко-крепко обняла меня в последний раз. Вошли всенаши. Старик не мог понять, что она умирает; допустить этой мысли не мог. Он допоследнего времени спорил со всеми нами и уверял, что она выздоровеетнепременно. Он весь высох от заботы, он просиживал у кровати Нелли по целымдням и даже ночам... Последние ночи он буквально не спал. Он старалсяпредупредить малейшую прихоть, малейшее желание Нелли и, выходя от нее к нам,горько плакал, но через минуту опять начинал надеяться и уверять нас, что онавыздоровеет. Он заставил цветами всю ее комнату. Один раз купил он целый букетпрелестнейших роз, белых и красных, куда-то далеко ходил за ними и принес своейНелличке... Всем этим он очень волновал ее. Она не могла не отзываться всемсердцем своим на такую всеобщую любовь. В этот вечер, в вечер прощанья ее снами, старик никак не хотел прощаться с ней навсегда. Нелли улыбнулась ему ивесь вечер старалась казаться веселою, шутила с ним, даже смеялась... Мы всевышли от нее почти в надежде, но на другой день она уже не могла говорить.Через два дня она умерла.

Помню, как старик убирал ее гробик цветами и с отчаяниемсмотрел на ее исхудалое мертвое личико, на ее мертвую улыбку, на руки ее,сложенные крестом на груди. Он плакал над ней, как над своим родным ребенком.Наташа, я, мы все утешали его, но он был неутешен и серьезно заболел послепохорон Нелли.

Анна Андреевна сама отдала мне ладонку, которую сняла с еегруди. В этой ладонке было письмо матери Нелли к князю. Я прочитал его в деньсмерти Нелли. Она обращалась к князю с проклятием, говорила, что не можетпростить ему, описывала всю последнюю жизнь свою, все ужасы, на которыеоставляет Нелли, и умоляла его сделать хоть что-нибудь для ребенка. "Онваш, – писала она, – это дочь ваша, и вы сами знаете, что она ваша, настоящаядочь. Я велела ей идти к вам, когда я умру, и отдать вам в руки это письмо.Если вы не отвергнете Нелли, то, может быть, там я прощу вас, и в день судасама стану перед престолом божиим и буду умолять Судию простить вам грехи ваши.Нелли знает содержание письма моего; я читала его ей; я разъяснила ей все, оназнает все, все..."