Я снова начал ее уговаривать и разуверять и наконец,кажется, разуверил. Она отвечала, что боится теперь заснуть, потому что дедушкуувидит. Наконец крепко обняла меня.

– А все-таки я не могу тебя покинуть, Ваня! – сказала онамне, прижимаясь к моему лицу своим личиком. – Если б и дедушки не было, я все стобой не расстанусь.

В доме все были испуганы припадком Нелли. Я потихонькупересказал доктору все ее грезы и спросил у него окончательно, как он думает оее болезни?

– Ничего еще неизвестно, – отвечал он, соображая, – япокамест догадываюсь, размышляю, наблюдаю, но... ничего неизвестно. Вообщевыздоровление невозможно. Она умрет. Я им не говорю, потому что вы так просили,но мне жаль, и я предложу завтра же консилиум. Может быть, болезнь примет послеконсилиума другой оборот. Но мне очень жаль эту девочку, как дочь мою... Милая,милая девочка! И с таким игривым умом!

Николай Сергеич был в особенном волнении.

– Вот что, Ваня, я придумал, – сказал он, – она очень любитцветы. Знаешь что? Устроим-ка ей завтра, как она проснется, такой же прием, сцветами, как она с этим Генрихом для своей мамаши устроила, вот что сегоднярассказывала... Она это с таким волнением рассказывала...

– То-то с волнением, – отвечал я. – Волнения-то ей теперьвредны...

– Да, но приятные волнения другое дело! Уж поверь, голубчик,опытности моей поверь, приятные волнения ничего; приятные волнения дажеизлечить могут, на здоровье подействовать...

Одним словом, выдумка старика до того прельщала его самого,что он уже пришел от нее в восторг. Невозможно было и возражать ему. Я спросилсовета у доктора, но прежде чем тот собрался сообразить, старик уже схватилсвой картуз и побежал обделывать дело.

– Вот что, – сказал он мне, уходя, – тут неподалеку естьодна оранжерея; богатая оранжерея. Садовники распродают цветы, можно достать, ипредешево!.. Удивительно даже, как дешево! Ты внуши это Анне Андреевне, а тоона сейчас рассердится за расходы... Ну, так вот... Да! вот что еще, дружище:куда ты теперь? Ведь отделался, кончил работу, так чего ж тебе домой-тоспешить? Ночуй у нас, наверху, в светелке: помнишь, как прежде бывало. И тюфяктвой и кровать – все там на прежнем месте стоит и не тронуто. Заснешь, какфранцузский король. А? останься-ка. Завтра проснемся пораньше, принесут цветы,и к восьми часам мы вместе всю комнату уберем. И Наташа поможет: у ней вкусу-товедь больше, чем у нас с тобой... Ну, соглашаешься? Ночуешь?

Решили, что я останусь ночевать. Старик обделал дело. Доктори Маслобоев простились и ушли. У Ихменевых ложились спать рано, в одиннадцатьчасов. Уходя, Маслобоев был в задумчивости и хотел мне что-то сказать, ноотложил до другого раза. Когда же я, простясь с стариками, поднялся в своюсветелку, то, к удивлению моему, увидел его опять. Он сидел в ожидании меня застоликом и перелистывал какую-то книгу.

– Воротился с дороги, Ваня, потому лучше уж теперьрассказать. Садись-ка. Видишь, дело-то все такое глупое, досадно даже...

– Да что такое?

– Да подлец твой князь разозлил еще две недели тому назад;да так разозлил, что я до сих пор злюсь.

– Что, что такое? Разве ты все еще с князем в сношениях?

– Ну, вот уж ты сейчас: «что, что такое?», точно и бог знаетчто случилось. Ты, брат Ваня, ни дать ни взять, моя Александра Семеновна, ивообще все это несносное бабье... Терпеть не могу бабья!.. Ворона каркнет –сейчас и «что, что такое?»

– Да ты не сердись.

– Да я вовсе не сержусь, а на всякое дело надо смотретьобыкновенными глазами, не преувеличивая... вот что.

Он немного помолчал, как будто все еще сердясь на меня. Я непрерывал его.

– Видишь, брат, – начал он опять, – напал я на один след...то есть в сущности вовсе не напал и не было никакого следа, а так мнепоказалось... то есть из некоторых соображений я было вывел, что Нелли... можетбыть... Ну, одним словом, князева законная дочь.

– Что ты!

– Ну, и заревел сейчас: «что ты!» То есть ровно ничегоговорить нельзя с этими людьми! – вскричал он, неистово махнув рукой. – Я развеговорил тебе что-нибудь положительно, легкомысленная ты голова? Говорил я тебе,что она доказанная законная князева дочь? Говорил или нет?..

– Послушай, душа моя, – прервал я его в сильном волнении, –ради бога, не кричи и объясняйся точно и ясно. Ей-богу, пойму тебя. Пойми, докакой степени это важное дело и какие последствия...

– То-то последствия, а из чего? Где доказательства? Дела нетак делаются, и я тебе под секретом теперь говорю. А зачем я об этом с тобойзаговорил – потом объясню. Значит, так надо было. Молчи и слушай и знай, чтовсе это секрет...

Видишь, как было дело. Еще зимой, еще прежде, чем Смит умер,только что князь воротился из Варшавы, и начал он это дело. То есть начато онобыло и гораздо раньше, еще в прошлом году. Но тогда он одно разыскивал, атеперь начал разыскивать другое. Главное дело в том, что он нитку потерял.Тринадцать лет, как он расстался в Париже с Смитихой и бросил ее, но все этитринадцать лет он неуклонно следил за нею, знал, что она живет с Генрихом, прокоторого сегодня рассказывали, знал, что у ней Нелли, знал, что сама онабольна; ну, одним словом, все знал, только вдруг и потерял нитку. А случилосьэто, кажется, вскоре по смерти Генриха, когда Смитиха собралась в Петербург. ВПетербурге он, разумеется, скоро бы ее отыскал, под каким бы именем она ниворотилась в Россию; да дело в том, что заграничные его агенты его ложнымсвидетельством обманули: уверили его, что она живет в одном каком-тозаброшенном городишке в южной Германии; сами они обманулись по небрежности:одну приняли за другую. Так и продолжалось год или больше. По прошествии годакнязь начал сомневаться: по некоторым фактам ему еще прежде стало казаться, чтоэто не та. Теперь вопрос: куда делась настоящая Смитиха? И пришло ему в голову(так, даже безо всяких данных): не в Петербурге ли она? Покамест за границейшла одна справка, он уже здесь затеял другую, но, видно, не хотел употреблятьслишком официального пути и познакомился со мной. Ему меня рекомендовали: так итак, дескать, занимается делами, любитель, – ну и так далее, и так далее...

Ну, так вот и разъяснил он мне дело; только темно, чертовсын, разъяснил, темно и двусмысленно. Ошибок было много, повторялся несколькораз, факты в различных видах в одно и то же время передавал... Ну, известно,как ни хитри, всех ниток не спрячешь. Я, разумеется, начал с подобострастия ипростоты душевной, – словом, рабски предан; а по правилу, раз навсегда мноюпринятому, а вместе с тем и по закону природы (потому что это закон природы)сообразил, во-первых: ту ли надобность мне высказали? Во-вторых: не скрываетсяли под высказанной надобностью какой-нибудь другой, недосказанной? Ибо впоследнем случае, как, вероятно, и ты, милый сын, можешь понять поэтическойсвоей головой, – он меня обкрадывал: ибо одна надобность, положим, рубль стоит,а другая вчетверо стоит; так дурак же я буду, если за рубль передам ему то, чточетырех стоит. Начал я вникать и догадываться и мало-помалу стал нападать наследы; одно у него самого выпытал, другое – кой от кого из посторонних, насчеттретьего своим умом дошел. Спросишь ты неравно: почему именно я так вздумалдействовать? Отвечу: хоть бы по тому одному, что князь слишком уж что-тозахлопотал, чего-то уж очень испугался. Потому в сущности – чего бы, кажется,пугаться? Увез от отца любовницу, она забеременела, а он ее бросил. Ну, что тутудивительного? Милая, приятная шалость и больше ничего. Не такому человеку, каккнязь, этого бояться! Ну, а он боялся... Вот мне и сомнительно стало. Я, брат,на некоторые прелюбопытные следы напал, между прочим через Генриха. Он,конечно, умер; но от одной из кузин его (теперь за одним булочником здесь, в Петербурге),страстно влюбленной в него прежде и продолжавшей любить его лет пятнадцатьсряду, несмотря на толстого фатера-булочника, с которым невзначай прижилавосьмерых детей, – от этой-то кузины, говорю, я и успел, через посредстворазных многословных маневров, узнать важную вещь: Генрих писал по-немецкомуобыкновению письма и дневники, а перед смертью прислал ей кой-какие своибумаги. Она, дура, важного-то в этих письмах не понимала, а понимала в нихтолько те места, где говорится о луне, о мейн либер Августине и о Виланде еще,кажется. Но я-то сведения нужные получил и через эти письма на новый следнапал. Узнал я, например, о господине Смите, о капитале, у него похищенномдочкой, о князе, забравшем в свои руки капитал; наконец, среди разныхвосклицаний, обиняков и аллегорий проглянула мне в письмах и настоящая суть: тоесть, Ваня, понимаешь! Ничего положительного. Дурачина Генрих нарочно об этомскрывал и только намекал, ну, а из этих намеков, из всего-то вместе взятого,стала выходить для меня небесная гармония: князь ведь был на Смитихе-то женат!Где женился, как, когда именно, за границей или здесь, где документы? – ничегонеизвестно. То есть, брат Ваня, я волосы рвал с досады и отыскивал-отыскивал,то есть дни и ночи разыскивал!