– Постой, постой, подожди!..

– Нечего ждать, жестокосердый и злой человек! Я долго ждала,и она долго ждала, а теперь прощай!..

Ответив это, старушка обернулась, взглянула на мужа иостолбенела: Николай Сергеич стоял перед ней, захватив свою шляпу, и дрожавшимибессильными руками торопливо натягивал на себя свое пальто.

– И ты... и ты со мной! – вскрикнула она, с мольбою сложивруки и недоверчиво смотря на него, как будто не смея и поверить такому счастью.

– Наташа, где моя Наташа! Где она! Где дочь моя! –вырвалось, наконец, из груди старика. – Отдайте мне мою Наташу! Где, где она! –и, схватив костыль, который я ему подал, он бросился к дверям.

– Простил! Простил! – вскричала Анна Андреевна.

Но старик не дошел до порога. Дверь быстро отворилась, и вкомнату вбежала Наташа, бледная, с сверкающими глазами, как будто в горячке.Платье ее было измято и смочено дождем. Платочек, которым она накрыла голову,сбился у ней на затылок, и на разбившихся густых прядях ее волос сверкаликрупные капли дождя. Она вбежала, увидала отца и с криком бросилась перед нимна колена, простирая к нему руки.

Но он уже держал ее в своих объятиях!..

Он схватил ее и, подняв как ребенка, отнес в свои кресла,посадил ее, а сам упал перед ней на колена. Он целовал ее руки, ноги; онторопился целовать ее, торопился наглядеться на нее, как будто еще не веря, чтоона опять вместе с ним, что он опять ее видит и слышит, – ее, свою дочь, своюНаташу! Анна Андреевна, рыдая, охватила ее, прижала голову ее к своей груди итак и замерла в этом объятии, не в силах произнесть слова.

– Друг мой!.. жизнь моя!.. радость моя!.. – бессвязновосклицал старик, схватив руки Наташи и, как влюбленный, смотря в бледное,худенькое, но прекрасное личико ее, в глаза ее, в которых блистали слезы. –Радость моя, дитя мое! – повторял он и опять смолкал и с благоговейным упоениемглядел на нее. – Что же, что же мне сказали, что она похудела! – проговорил онс торопливою, как будто детскою улыбкою, обращаясь к нам и все еще стоя передней на коленах. – Худенькая, правда, бледненькая, но посмотри на нее, какаяхорошенькая! Еще лучше, чем прежде была, да, лучше! – прибавил он, невольноумолкая под душевной болью, радостною болью, от которой как будто душу ломитнадвое.

– Встаньте, папаша! Да встаньте же, – говорила Наташа, –ведь мне тоже хочется вас целовать...

– О милая! Слышишь, слышишь, Аннушка, как она это хорошосказала, – и он судорожно обнял ее.

– Нет, Наташа, мне, мне надо у твоих ног лежать до тех пор,пока сердце мое услышит, что ты простила меня, потому что никогда, никогда немогу заслужить я теперь от тебя прощения! Я отверг тебя, я проклинал тебя,слышишь, Наташа, я проклинал тебя, – и я мог это сделать!.. А ты, а ты, Наташа:и могла ты поверить, что я тебя проклял! И поверила – ведь поверила! Не надобыло верить! Не верила бы, просто бы не верила! Жестокое сердечко! Что же ты нешла ко мне? Ведь ты знала, как я приму тебя!.. О Наташа, ведь ты помнишь, как япрежде тебя любил: ну, а теперь и во все это время я тебя вдвое, в тысячу разбольше любил, чем прежде! Я тебя с кровью любил! Душу бы из себя с кровьювынул, сердце свое располосовал да к ногам твоим положил бы!.. О радость моя!

– Да поцелуйте же меня, жестокий вы человек, в губы, в лицопоцелуйте, как мамаша целует! – воскликнула Наташа больным, расслабленным,полным слезами радости голосом.

– И в глазки тоже! И в глазки тоже! Помнишь, как прежде, –повторял старик после долгого, сладкого объятия с дочерью. – О Наташа! Снилосьли тебе когда про нас? А мне ты снилась чуть не каждую ночь, и каждую ночь тыко мне приходила, и я над тобой плакал, а один раз ты, как маленькая, пришла,помнишь, когда еще тебе только десять лет было и ты на фортепьяно только чтоначинала учиться, – пришла в коротеньком платьице, в хорошеньких башмачках и сручками красненькими... ведь у ней красненькие такие ручки были тогда, помнишь,Аннушка? – пришла ко мне, на колени села и обняла меня... И ты, и ты, девочкаты злая! И ты могла думать, что я проклял тебя, что я не приму тебя, если б тыпришла!.. Да ведь я... слушай, Наташа: да ведь я часто к тебе ходил, и мать незнала, и никто не знал; то под окнами у тебя стою, то жду: полсутки иной разжду где-нибудь на тротуаре у твоих ворот! Не выйдешь ли ты, чтоб издали толькопосмотреть на тебя! А то у тебя по вечерам свеча на окошке часто горела; таксколько раз я, Наташа, по вечерам к тебе ходил, хоть на свечку твою посмотреть,хоть тень твою в окне увидать, благословить тебя на ночь. А ты благословляла лименя на ночь? Думала ли обо мне? Слышало ли твое сердечко, что я тут под окном?А сколько раз зимой я поздно ночью на твою лестницу подымусь и в темных сеняхстою, сквозь дверь прислушиваюсь: не услышу ли твоего голоска? Не засмеешься литы? Проклял? Да ведь я в этот вечер к тебе приходил, простить тебя хотел итолько от дверей воротился... О Наташа!

Он встал, он приподнял ее из кресел и крепко-крепко прижалее к сердцу.

– Она здесь опять, у моего сердца! – вскричал он, – о,благодарю тебя, боже, за все, за все, и за гнев твой и за милость твою!.. И засолнце твое, которое просияло теперь, после грозы, на нас! За всю эту минутублагодарю! О! пусть мы униженные, пусть мы оскорбленные, но мы опять вместе, ипусть, пусть теперь торжествуют эти гордые и надменные, унизившие и оскорбившиенас! Пусть они бросят в нас камень! Не бойся, Наташа... Мы пойдем рука в руку,и я скажу им: это моя дорогая, это возлюбленная дочь моя, это безгрешная дочьмоя, которую вы оскорбили и унизили, но которую я, я люблю и которуюблагословляю во веки веков!..

– Ваня! Ваня!.. – слабым голосом проговорила Наташа,протягивая мне из объятий отца свою руку.

О! никогда я не забуду, что в эту минуту она вспомнила обомне и позвала меня!

– Где же Нелли? – спросил старик, озираясь.

– Ах, где же она? – вскрикнула старушка, – голубчик мой!Ведь мы так ее и оставили!

Но ее не было в комнате; она незаметно проскользнула вспальню. Все пошли туда. Нелли стояла в углу, за дверью, и пугливо пряталась отнас.

– Нелли, что с тобой, дитя мое! – воскликнул старик, желаяобнять ее. Но она как-то долго на него посмотрела...

– Мамаша, где мамаша? – проговорила она, как в беспамятстве,– где, где моя мамаша? – вскрикнула она еще раз, протягивая свои дрожащие рукик нам, и вдруг страшный, ужасный крик вырвался из ее груди; судороги пробежалипо лицу ее, и она в страшном припадке упала на пол...

Последние воспоминания

Половина июня. День жаркий и удушливый; в городе невозможнооставаться: пыль, известь, перестройки, раскаленные камни, отравленныйиспарениями воздух... Но вот, о радость! загремел где-то гром; мало-помалу небонахмурилось; повеял ветер, гоня перед собою клубы городской пыли. Несколькокрупных капель тяжело упало на землю, а за ними вдруг как будто разверзлось всенебо, и целая река воды пролилась над городом. Когда чрез полчаса сновапросияло солнце, я отворил окно моей каморки и жадно, всею усталою грудью,дохнул свежим воздухом. В упоении я было хотел уже бросить перо, и все деламои, и самого антрепренера, и бежать к нашим на Васильевский. Но хоть и великбыл соблазн, я-таки успел побороть себя и с какою-то яростию снова напал набумагу: во что бы то ни стало нужно было кончить! Антрепренер велит и иначе недаст денег. Меня там ждут, но зато я вечером буду свободен, совершенносвободен, как ветер, и сегодняшний вечер вознаградит меня за эти последние двадня и две ночи, в которые я написал три печатных листа с половиною.