Но Нелли уж проснулась. Через четверть часа мы все, пообыкновению, сидели вокруг стола за вечерним самоваром.

Нелли вывезли в креслах. Явился доктор, явился и Маслобоев.Он принес для Нелли большой букет сирени; но сам был чем-то озабочен и какбудто раздосадован.

Кстати: Маслобоев ходил чуть не каждый день. Я уже говорил,что все, и особенно Анна Андреевна, чрезвычайно его полюбили, но никогда нислова не упоминалось у нас вслух об Александре Семеновне; не упоминал о ней исам Маслобоев. Анна Андреевна, узнав от меня, что Александра Семеновна еще неуспела сделаться его законной супругой, решила про себя, что и принимать ее иговорить об ней в доме нельзя. Так и наблюдалось, и этим очень обрисовывалась исама Анна Андреевна. Впрочем, не будь у ней Наташи и, главное, не случись того,что случилось, она бы, может быть, и не была так разборчива.

Нелли в этот вечер была как-то особенно грустна и дажечем-то озабочена. Как будто она видела дурной сон и задумалась о нем. Ноподарку Маслобоева она очень обрадовалась и с наслаждением поглядывала на цветы,которые поставили перед ней в стакане.

– Так ты очень любишь цветочки, Нелли? – сказал старик. –Постой же! – прибавил он с одушевлением, – завтра же... ну, да вот увидишьсама!..

– Люблю, – отвечала Нелли, – и помню, как мы мамашу сцветами встречали. Мамаша, еще когда мы были там (там значило теперь заграницей), была один раз целый месяц очень больна. Я и Генрих сговорились, чтокогда она встанет и первый раз выйдет из своей спальни, откуда она целый месяцне выходила, то мы и уберем все комнаты цветами. Вот мы так и сделали. Мамашасказала с вечера, что завтра утром она непременно выйдет вместе с намизавтракать. Мы встали рано-рано. Генрих принес много цветов, и мы всю комнатуубрали зелеными листьями и гирляндами. И плющ был и еще такие широкие листья, –уж не знаю, как они называются, – и еще другие листья, которые за всецепляются, и белые цветы большие были, и нарциссы были, а я их больше всехцветов люблю, и розаны были, такие славные розаны, и много-много было цветов.Мы их все развесили в гирляндах и в горшках расставили, и такие цветы тут были,что как целые деревья, в больших кадках; их мы по углам расставили и у креселмамаши, и как мамаша вышла, то удивилась и очень обрадовалась, а Генрих былрад... Я это теперь помню...

В этот вечер Нелли была как-то особенно слаба и слабонервна.Доктор с беспокойством взглядывал на нее. Но ей очень хотелось говорить. Идолго, до самых сумерек, рассказывала она о своей прежней жизни там; мы ее непрерывали. Там с мамашей и с Генрихом они много ездили, и прежние воспоминанияярко восставали в ее памяти. Она с волнением рассказывала о голубых небесах, овысоких горах, со снегом и льдами, которые она видела и проезжала, о горныхводопадах; потом об озерах и долинах Италии, о цветах и деревьях, об сельских жителях,об их одежде и об их смуглых лицах и черных глазах; рассказывала про разныевстречи и случаи, бывшие с ними. Потом о больших городах и дворцах, о высокойцеркви с куполом, который весь вдруг иллюминовался разноцветными огнями; потомоб жарком, южном городе с голубыми небесами и с голубым морем... Никогда ещеНелли не рассказывала нам так подробно воспоминаний своих. Мы слушали ее снапряженным вниманием. Мы все знали только до сих пор другие ее воспоминания –в мрачном, угрюмом городе, с давящей, одуряющей атмосферой, с зараженнымвоздухом, с драгоценными палатами, всегда запачканными грязью; с тусклым,бедным солнцем и с злыми, полусумасшедшими людьми, от которых так много и она,и мамаша ее вытерпели. И мне представилось, как они обе в грязном подвале, всырой сумрачный вечер, обнявшись на бедной постели своей, вспоминали о своемпрошедшем, о покойном Генрихе и о чудесах других земель... Представилась мне иНелли, вспоминавшая все это уже одна, без мамаши своей, когда Бубнова побоями изверскою жестокостью хотела сломить ее и принудить на недоброе дело...

Но наконец с Нелли сделалось дурно, и ее отнесли назад.Старик очень испугался и досадовал, что ей дали так много говорить. С ней былкакой-то припадок, вроде обмирания. Этот припадок повторялся с ней уженесколько раз. Когда он кончился, Нелли настоятельно потребовала меня видеть.Ей надо было что-то сказать мне одному. Она так упрашивала об этом, что в этотраз доктор сам настоял, чтоб исполнили ее желание, и все вышли из комнаты.

– Вот что, Ваня, – сказала Нелли, когда мы остались вдвоем,– я знаю, они думают, что я с ними поеду; но я не поеду, потому что не могу, иостанусь пока у тебя, и мне это надо было сказать тебе.

Я стал было ее уговаривать; сказал, что у Ихменевых ее все таклюбят, что ее за родную дочь почитают. Что все будут очень жалеть о ней. Что уменя, напротив, ей тяжело будет жить и что хоть я и очень ее люблю, но что,нечего делать, расстаться надо.

– Нет, нельзя! – настойчиво ответила Нелли, – потому что явижу часто мамашу во сне, и она говорит мне, чтоб я не ездила с ними и осталасьздесь; она говорит, что я очень много согрешила, что дедушку одного оставила, ивсе плачет, когда это говорит. Я хочу остаться здесь и ходить за дедушкой,Ваня.

– Но ведь твой дедушка уж умер, Нелли, – сказал я, выслушавее с удивлением.

Она подумала и пристально посмотрела на меня.

– Расскажи мне, Ваня, еще раз, – сказала она, – как дедушкаумер. Все расскажи и ничего не пропускай.

Я был изумлен ее требованием, но, однакож, принялсярассказывать во всей подробности. Я подозревал, что с нею бред или, по крайнеймере, что после припадка голова ее еще не совсем свежа.

Она внимательно выслушала мой рассказ, и помню, как еечерные, сверкающие больным, лихорадочным блеском глаза пристально и неотступноследили за мной во все продолжение рассказа. В комнате было уже темно.

– Нет, Ваня, он не умер! – сказала она решительно, всевыслушав и еще раз подумав. – Мамаша мне часто говорит о дедушке, и когда явчера сказала ей: «Да ведь дедушка умер», она очень огорчилась, заплакала исказала мне, что нет, что мне нарочно так сказали, а что он ходит теперь имилостыню просит, «так же как мы с тобой прежде просили, – говорила мамаша, – ивсе ходит по тому месту, где мы с тобой его в первый раз встретили, когда яупала перед ним и Азорка узнал меня...»

– Это сон, Нелли, сон больной, потому что ты теперь самабольна, – сказал я ей.

– Я и сама все думала, что это только сон, – сказала Нелли,– и не говорила никому. Только тебе одному все рассказать хотела. Но сегодня,когда я заснула после того, как ты не пришел, то увидела во сне и самогодедушку. Он сидел у себя дома и ждал меня, и был такой страшный, худой, исказал, что он два дня ничего не ел и Азорка тоже, и очень на меня сердился иупрекал меня. Он мне тоже сказал, что у него совсем нет нюхательного табаку, ачто без этого табаку он и жить не может. Он и в самом деле, Ваня, мне преждеэто один раз говорил, уж после того как мамаша умерла, когда я приходила кнему. Тогда он был совсем больной и почти ничего уж не понимал. Вот как яуслышала это от него сегодня, и думаю: пойду я, стану на мосту и буду милостынюпросить, напрошу и куплю ему и хлеба, и вареного картофелю, и табаку. Вот будтоя стою прошу и вижу, что дедушка около ходит, помедлит немного и подойдет комне, и смотрит, сколько я набрала и возьмет себе. Это, говорит, на хлеб, теперьна табак сбирай. Я сбираю, а он подойдет и отнимет у меня. Я ему и говорю, чтои без того все отдам ему и ничего себе не спрячу. «Нет, говорит, ты у меня воруешь;мне и Бубнова говорила, что ты воровка, оттого-то я тебя к себе никогда невозьму. Куды ты еще пятак дела?» Я заплакала тому, что он мне не верит, а онменя не слушает и все кричит: «Ты украла один пятак!» – и стал бить меня, тутже на мосту, и больно бил. И я очень плакала... Вот я и подумала теперь, Ваня,что он непременно жив и где-нибудь один ходит и ждет, чтоб я к нему пришла...