– Совсем ли кончил, Ваня? – спрашивает она меня.

– Совсем, совсем! И на весь вечер совершенно свободен.

– Ну, слава богу! Торопился? Портил?

– Что ж делать! Впрочем, это ничего. У меня вырабатывается,в такую напряженную работу, какое-то особенное раздражение нервов; я яснеесоображаю, живее и глубже чувствую, и даже слог мне вполне подчиняется, так чтов напряженной-то работе и лучше выходит. Все хорошо...

– Эх, Ваня, Ваня!

Я замечаю, что Наташа в последнее время стала страшноревнива к моим литературным успехам, к моей славе. Она перечитывает все, что яв последний год напечатал, поминутно расспрашивает о дальнейших планах моих,интересуется каждой критикой, на меня написанной, сердится на иные и непременнохочет, чтоб я высоко поставил себя в литературе. Желания ее выражаются до тогосильно и настойчиво, что я даже удивляюсь теперешнему ее направлению.

– Ты только испишешься, Ваня, – говорит она мне, –изнасилуешь себя и испишешься; а кроме того, и здоровье погубишь. Вон С***, тотв два года по одной повести пишет, а N* в десять лет всего только один романнаписал. Зато как у них отчеканено, отделано! Ни одной небрежности не найдешь.

– Да, они обеспечены и пишут не на срок; а я – почтоваякляча! Ну, да это все вздор! Оставим это, друг мой. Что, нет ли нового?

– Много. Во-первых, от него письмо.

– Еще?

– Еще. – И она подала мне письмо от Алеши. Это уже третьепосле разлуки. Первое он написал еще из Москвы и написал точно в каком-топрипадке. Он уведомлял, что обстоятельства так сошлись, что ему никак нельзяворотиться из Москвы в Петербург, как было проектировано при разлуке. Во второмписьме он спешил известить, что приезжает к нам на днях, чтоб поскорейобвенчаться с Наташей, что это решено и никакими силами не может бытьостановлено. А между тем по тону всего письма было ясно, что он в отчаянии, чтопосторонние влияния уже вполне отяготели над ним и что он уже сам себе неверил. Он упоминал, между прочим, что Катя – его провидение и что она однаутешает и поддерживает его. Я с жадностью раскрыл его теперешнее третье письмо.

Оно было на двух листах, написано отрывочно, беспорядочно,наскоро и неразборчиво, закапано чернилами и слезами. Начиналось тем, что Алешаотрекался от Наташи и уговаривал ее забыть его. Он силился доказать, что союзих невозможен, что посторонние, враждебные влияния сильнее всего и что,наконец, так и должно быть: и он и Наташа вместе будут несчастны, потому чтоони неровня. Но он не выдержал и вдруг, бросив свои рассуждения идоказательства, тут же, прямо, не разорвав и не отбросив первой половины письма,признавался, что он преступник перед Наташей, что он погибший человек и не всилах восстать против желаний отца, приехавшего в деревню. Писал он, что не всилах выразить своих мучений; признавался, между прочим, что вполне сознает всебе возможность составить счастье Наташи, начинал вдруг доказывать, что онивполне ровня; с упорством, со злобою опровергал доводы отца; в отчаянии рисовалкартину блаженства всей жизни, которое готовилось бы им обоим, ему и Наташе, вслучае их брака, проклинал себя за свое малодушие и – прощался навеки! Письмобыло написано с мучением; он, видимо, писал вне себя; у меня навернулисьслезы... Наташа подала мне другое письмо, от Кати. Это письмо пришло в одномконверте с Алешиным, но особо запечатанное. Катя довольно кратко, в несколькихстроках, уведомляла, что Алеша действительно очень грустит, много плачет и какбудто в отчаянии, даже болен немного, но что она с ним и что он будет счастлив.Между прочим, Катя силилась растолковать Наташе, чтоб она не подумала, чтоАлеша так скоро мог утешиться и что будто грусть его не серьезна. «Он вас незабудет никогда, – прибавляла Катя, – да и не может забыть никогда, потому чтоу него не такое сердце; любит он вас беспредельно, будет всегда любить, так чтоесли разлюбит вас хоть когда-нибудь, если хоть когда-нибудь перестанеттосковать при воспоминании о вас, то я сама разлюблю его за это тотчас же...»

Я возвратил Наташе оба письма; мы переглянулись с ней и несказали ни слова. Так было и при первых двух письмах, да и вообще о прошлом мытеперь избегали говорить, как будто между нами это было условлено. Она страдаланевыносимо, я это видел, но не хотела высказываться даже и передо мной. Послевозвращения в родительский дом она три недели вылежала в горячке и теперь едваоправилась. Мы даже мало говорили и о близкой перемене нашей, хотя она и знала,что старик получает место и что нам придется скоро расстаться. Несмотря на то,она до того была ко мне нежна, внимательна, до того занималась всем, чтокасалось до меня, во все это время; с таким настойчивым, упорным вниманиемвыслушивала все, что я должен был ей рассказывать о себе, что сначала мне этобыло даже тяжело: мне казалось, что она хотела меня вознаградить за прошлое. Ноэта тягость быстро исчезла: я понял, что в ней совсем другое желание, что онапросто любит меня, любит бесконечно, не может жить без меня и не заботиться овсем, что до меня касается, и я думаю, никогда сестра не любила до такойстепени своего брата, как Наташа любила меня. Я очень хорошо знал, чтопредстоявшая нам разлука давила ее сердце, что Наташа мучилась; она знала тоже,что и я не могу без нее жить; но мы об этом не говорили, хотя и подробноразговаривали о предстоящих событиях...

Я спросил о Николае Сергеиче.

– Он скоро, я думаю, воротится, – отвечала Наташа, – обещалк чаю.

– Это он все о месте хлопочет?

– Да; впрочем, место уж теперь без сомнения будет; да иуходить ему было сегодня, кажется, незачем, – прибавила она в раздумье, – могбы и завтра.

– Зачем же он ушел?

– А потому что я письмо получила...

– Он до того болен мной, – прибавила Наташа, помолчав, – чтомне это даже тяжело, Ваня. Он, кажется, и во сне только одну меня видит. Яуверена, что он, кроме того: что со мной, как живу я, о чем теперь думаю? – нио чем более и не помышляет. Всякая тоска моя отзывается в нем. Я ведь вижу, какон неловко иногда старается пересилить себя и показать вид, что обо мне нетоскует, напускает на себя веселость, старается смеяться и нас смешить.Маменька тоже в эти минуты сама не своя, и тоже не верит его смеху, и вздыхает...Такая она неловкая... Прямая душа! – прибавила она со смехом. – Вот как яполучила сегодня письма, ему и понадобилось сейчас убежать, чтоб не встречатьсясо мной глазами... Я его больше себя, больше всех на свете люблю, Ваня, –прибавила она, потупив голову и сжав мою руку, – даже больше тебя...

Мы прошли два раза по саду, прежде чем она начала говорить.

– У нас сегодня Маслобоев был и вчера тоже был, – сказалаона.

– Да, он в последнее время очень часто повадился к вам.

– И знаешь ли, зачем он здесь? Маменька в него верует, какне знаю во что. Она думает, что он до того все это знает (ну там законы и всеэто), что всякое дело может обделать. Как ты думаешь, какая у ней теперь мысльбродит? Ей, про себя, очень больно и жаль, что я не сделалась княгиней. Этамысль ей жить не дает, и, кажется, она вполне открылась Маслобоеву. С отцом онабоится говорить об этом и думает: не поможет ли ей в чем-нибудь Маслобоев,нельзя ли как хоть по законам? Маслобоев, кажется, ей не противоречит, а онаего вином потчует, – прибавила с усмешкой Наташа.