– Унесите их, – сердито сказал Иван Васильевич. – Федоровапсам бросьте, изменник и могилы не заслуживает. Бабу отпеть и похоронитьпо-людски, так уж и быть. Да, а платье мое… платье выкиньте. Я его больше ненадену, негоже мне с чужого плеча обноски нашивать. Пусть и царские, – добавилон с кривой усмешкой, более напоминающей судорогу. – Да найдите мне тамчто-нибудь другое парадное. Свадьбу Михаила Темрюковича надобно поскореесыграть. Басманов, Федька! Немедля гони в Москву, чтоб завтра же была здесь боярышняФедорова. Завтра же и окрутим их, а то как бы не помешало что.

* * *

Иван Васильевич как в воду глядел: свадьба едва несорвалась, потому что царица после того пира занемогла и лежала без памяти.Темрюкович попытался было отсрочить венчание, но государь глянул на него такимибешеными глазами, так гаркнул:

– Р-раздумал? Хорошо! Сейчас девку обратно в Москву, вмонастырь Новодевий постричь! – что князь Черкасский пал в ноги царю иблагодарил за милость. Под венец понесся рысью.

Грушеньку вели под руки, чуть живую. Она смирилась срешением отца, но с тех пор была как во сне и сейчас словно бы не замечала, чтородителей нет рядом. Ее по приказу царя пожалели – не сказали, что их вообщебольше нет на свете. Иван Васильевич был на сей свадьбе посаженым отцом невестыи ласково называл ее царевною и белой лебедью.

Никто не знал, что в сей же час играли еще одну свадьбу –правда, в Москве. Сын дворцового истопника Данила Разбойников брал за себяцарицыну омовальщицу Дуняшу. Не просто так брал – с богатым приданым, котороебыло пожаловано самим царем! Правда, жених и отец его стояли в церкви бледны,невеселы и молчаливы. Веселиться было трудно: несколько дней назад умер братИвана Разбойникова Самойла – тот самый, что доставил государю знаменитоеподметное письмо. Умер, побывав в застенке Александровой слободы… Иван сДанилою ушли оттуда живыми и даже не битыми, однако навечно неразговорчивыми: уобоих были до основания урезаны языки.

Михаил Темрюкович стоял под венцом мрачнее тучи. Сердце егоразрывалось: Грушенька, по которой он иссох за эти годы, была рядом, но там, вдворцовых покоях, пластом лежала любимая сестра. Бледная-бледная, с чернымиподглазьями, сизыми губами и заострившимся носом – вмиг утратившая своюпобедительную, живую красоту. Сердце ее – он сам слушал, приложив, как Бомелий,ухо к груди, – то пускалось вскачь, словно взбесившийся конь по горной тропе,то шептало что-то невнятное… прощальное! Кученей умирала.

Почему?! Салтанкул ничего не понимал. Что сказал ей царь? Дачто бы ни сказал – разве можно умереть из-за одного слова?!

Он почти не слышал священника. В то мгновение, когда передним приподняли фату невесты и открыли ее бледные губы, Темрюкович наклонилсяпоцеловать ее – и вдруг выпрямился, вздрогнул, прислушался растерянно.

Почудилось, или в самом деле где-то неподалеку заклекоталловчий сокол, ловчий кречет? Но крик его вмиг растаял, словно он взял «высокийверх» с первого же броска. И Салтанкул понял, что его сестра умерла.

Кученей, царица Марья Темрюковна…

«Отравили! Отравили царицу!»

В Москве только об этом и говорили. Царь, пусть и не был такбезмерно, ошалело печален, как после смерти первой жены, держался с боярамивызывающе-грозно, стращал их, что скоро прогнивается и вообще всю странузаберет в опричнину:

– Изменники! Все на Польшу коситесь? О другом государемечтаете? Знаю, ведаю, что Марья Темрюковна невзначай выпила яд, для меняприготовленный, а не то и я сам, и дети мои лежали бы бездыханны вам нарадость, бояр-ре!

Поскольку никто толком не знал, что же приключилось сцарицею, слух пошел такой: Федоров-Челяднин поддался на ляшские посулы,предался врагу и на пиру подлил яду в царев кубок. Но лекарь Бомелий государяспас, а вот Марья Темрюковна, по ее слабому женскому естеству, скончалась прежде,чем ей была оказана помощь.

Во всяком случае, именно такую историю поведала АлексеюДаниловичу Басманову игуменья Горицкого монастыря, куда он прибыл вместе ссыном по государевой воле. Слухи быстролетны: едва сороковины отвели со днясмерти царицы, а эвона куда они уже залетели, да еще какими перьями обросли!Басманов, хоть и сам был на том приснопамятном пиру, хоть видел случившеесясвоими глазами, все же не перечил и слухов не опровергал. Чуть ли не впервые замногие годы, с тех пор, как стал одним из самых ближних к царю людей, АлексейДанилович не знал истинной подоплеки свершившегося.

По другим слухам, которые ходили среди своих, доверенныхлиц, получалось, что чертова баба Кученей стакнулась с Федоровым, спозналась сним блудным делом, замыслила мужа извести, а самой воссесть на трон сполюбовником, ну а государь сие проведал и покарал изменников.

Чушь, если порассудить. Более не было у Кученей случаяспознаться с Федоровым, кроме как по пути из Москвы. Не было! И тут же созрелзаговор? Чушь, тоже не более чем разноперые слухи, ничем особо неподтвержденные, кроме самой расправы. Да еще тем, что Михаил Темрюкович, ранеебывший царю не просто шурином, но и доверенным человеком, одним изруководителей опричнины, теперь впал в явную немилость и был немедля отослан наюжные рубежи страны – обороняться от наглеющих крымчаков. И это сразу послесвадьбы! И в Москве осталась молодая жена! Другое дело, что жена была небосьтолько рада расстаться с супругом поскорее…

Семейные дела Темрюковича, впрочем, мало интересовалиБасманова. Куда важнее было полное непонимание происходящего, которое онощущал, оставаясь в Москве. И потому отправился на Белоозеро чуть ли не соблегчением, потому что задание ему было дано совершенно определенное, недопускающее инотолкований, простое такое задание: взять из монастыря инокинюФеофилакту, в миру княгиню Ефросинью Старицкую, и повезти ее в Москву. Длядознания по делу об измене.

Басманову надлежало также сказать слова сердечного приветаот государя инокине Александре, в миру княгине Юлиании Дмитриевне, которая,постригшись в Новодевичьем монастыре, вдруг пожелала удалиться подальше отМосквы, в Горицкую обитель. Помнится, ее желание огорчило и разгневалогосударя, однако он никогда не мог ни в чем отказать невестке, даже если этоему самому и причиняло боль.

Басманов лукаво прищурился. В особенных чувствах царя кЮлиании он никогда не сомневался. И этот сердечный, именно сердечный привет,который надобно было ей передать именно теперь, после смерти Темрюковны… Как быне вышло так, что третью царицу станут звать Юлианией!