В один из дней на исходе августа 1569 года – все летогосударь провел в Вологде по делам опричнины и заехал в слободу вместе со всейсвоей свитой лишь на неделю, – Бомелий вдруг узнал, что из Москвы прибылацарица. Не видевший ее несколько месяцев архиятер счел необходимымпоинтересоваться здоровьем ее величества, и был поражен. Ей было уже задвадцати пять – для восточной женщины начало увядания, однако никогда раньшеМарья Темрюковна не выглядела так хорошо! Всегда бывшая редкостной красавицей,ныне она расцвела необычайно, и Бомелий невольно подумал, что не столь уж неправы витиеватые восточные стихотворцы (несколько лет назад, ради знакомства смедицинскими трактами, он выучился по-арабски), когда сравнивают женскуюкрасоту с ослепительным солнечным светом. Красота – это не только внешниечерты, но и внутренняя гармония. Судя по виду Марьи Темрюковны, она находиласьв полном и совершенном ладу с собой и с окружающим миром – до такой степени,что даже внезапная поездка в нелюбимую Александрову слободу не вывела ее изблагодушного состояния.

Бомелий удивился. Что произошло со взбалмошной, вечно всемнедовольной царицей? Такое благостное выражение можно увидеть на лице женщины,которая долго мечтала стать матерью и наконец готова сделаться ею. Однако МарьеТемрюковне это не грозило ни в коем случае – благодаря тайным попечениям всетого же дохтура Елисея. В чем же тогда дело? У Бомелия, конечно, оставалисьсоглядатаи в Кремле, которые за иноземные денежки исправно доносили ему обовсем происходящем, однако ничего интересного касательно царицы в их вестях небыло. Впрочем, Бомелий знал, что его соглядатаям далеко до тех, которыми начальствовалУмной-Колычев. Бомелий платил больше, да, но он был чужак, по сути враг, иработали на него спустя рукава, лишь ради этих иноземных денег, не то что наВасилия Умного – ради укрепления трона и блага державы.

Злясь на своих недобросовестных пособников, Бомелий,впрочем, иногда втихомолку хихикал: денежки, которые он платил, были вовсе неиноземными, доставленными, к примеру, из Польши или Неметчины. Их исправноприносили иноземцам сами же государевы люди, опричники, поскольку для них наБалчуге Генрихом Штаденом был открыт винный кабак, где можно сидеть хоть ночьнапролет, опрокидывая чарку за чаркой. Митрополит Филипп, до того как бытьнизложену за многие открывшиеся злоупотребления в бытность его пастыремСоловецким (молва, разумеется, трезвонила, что государь разгневался на Филиппаза ненависть того к опричнине и заступу за боярство, за старые обычаи, и чутьли не при жизни готова была увенчать его нимбом святого) и сослану в ТверскойОтроч монастырь, немало настаивал на закрытии кабака – и этого, и устроенного всамой Болвановке. Их запрещали, потом снова открывали, опять запрещали. Как-тораз был даже учинен в Болвановке кабацкий разгром.

Бомелию приходилось читать отчеты Таубе, Крузе, а также ихприятеля пастора Одерборна об этом разгроме. По их письмам выходило, что всехиноземных мужчин русские опричники убили на месте, женщин сперва изнасиловали,а потом тоже поубивали, детей швыряли в горящие дома. От Болвановки-де неосталось камня на камне – вернее сказать, бревна на бревне, поскольку каменныхзданий в Москве было раз, два и обчелся. Жуть, словом… В тех якобы сгоревшихдомах Бомелию не раз приходилось потом бывать, он видел Таубе и Крузе, которыепили с убиенными соплеменниками и любезничали с их изнасилованными (ивпоследствии также убиенными!) женами.

А этот Одерборн! Как раз в это время царь Иоанн отнял упротестантов их привилегии, вот пастор и брызгал ядовитой слюной на государя.

Право слово, Бомелия иногда зло брало против этих беспечныхрусских. Живут одним днем, вперед никто не смотрит! Ведь настанет время, когдао них о всех, о России и ее царе мир станет судить лишь по запискам лютоненавидящих эту страну немчиков, которым платят деньги именно за бесстыжуюклевету. Хоть бы кто из русских взялся за перо во имя будущего! Нет, даже царьИоанн, которому предстоит больше всех быть заплевану и облиту грязью, ненаходит нужным сделать это. Лишь изредка отписывается, вернее, короткоогрызается в ответ на пространные и тоже клеветнические послания Курбского,которые продолжают поступать из Польши. И Бомелий с горькой усмешкой думал:ведь князь Курбский, предатель, беглец, изменник, станет когда-нибудь длягрядущего историка самым правдивым и точным источником сведений о зверствах излодействах лютого душегуба Иоанна Грозного. А вранья там, у Курбского-то…лаптем не расхлебать! Опять вспомнил старые басни о якобы недостойном итрусливом поведении царя при взятии Казани. А сам-де он был там первый герой!Врет не только о прошлом, но и о нынешнем. Пишет о людях убиенных, а они потомвдруг обнаруживаются живыми, как Иван Васильевич Шереметев, например.Опричники-де губят людей во множестве, до тысячи трупов с улиц подбирают. Еслипринять это за правду, выйдет, что за месяц были убиты все московские жители,подбирать уже некому. Ну сколько там народишку в Москве живет? Двадцать тысяч?И на том спасибо. Курбскому ли этого не знать! Но опять же врет, путает… Досмешного доходит. Описывая казнь князя Александра Горбатого-Шуйского, им жесамим искушенного на измену, называет его почему-то Андреем Суздальским. Да имного такого было в его писаниях, от чего у современника рот до ушей в усмешкерастягивался. Но почему-то никто не взялся опровергнуть его и запечатлетьсобытия в их правдивости и точности. Летописцы-де на то есть… знаем мы этихсмиренных монахов, скрипящих перышками в тиши своих келий! Тот царь, которыйдобр к монастырям и церквам, который жертвует на них без счета, – тот в историипрославлен будет. А если кто начал не только на Бога надеяться, но и сам неплошать, – того тихий монашек, ничтоже сумняшеся, так пропишет, что, прознавсие, со стыда сгоришь… да уж на том свете, когда поздно что-то исправлять.

Смешно было Бомелию укорять царя в беззаботности о будущем,когда тот был всецело поглощен настоящим с его многочисленными трудностями –как сущими, так и выдуманными. Ведь эта боязнь измены боярской, настоящей ивымышленной, эти страхи ночные и дневные были в огромной степени делом руксамого Бомелия. Быть может, не окажись Иван Васильевич ежедневно отравляемсвоим доверенным архиятером, все в его жизни, да и в самой Руси сложилось быиначе…

Впрочем, Бомелий слишком долго общался с царем, чтобы неперенять у него одну из основных его черт характера: Иван Васильевич не любилдолго думать о печальном, старался гнать от себя воспоминания о совершенныхошибках. Поэтому и Бомелий отмахнулся от тягостных размышлений, затолкалподальше угрызения совести, от которых никак не мог избавиться окончательно,словно от любимой мозоли, и снова начал прикидывать, в чем же причина перемен,приключившихся с Марьей Темрюковной.