Серпень Дубов, зовомый Серафим,[76] ездивший в Нижний зарыбою для поминального Марьи Темрюковны стола, показал, что имел встречу своеводою Владимиром Андреевичем и тот воевода дал ему яд и пятьдесят рублейденег, чтобы отравить царя рыбою. А он-де, воевода, когда руками ляхов взойдетна престол московский, всех верных к нему людей, и Дубова в их числе, будетжаловать деньгами и верстать чинами да поместьями. Серпень и яд, и деньги взял,в ножки воеводе поклонился, а по приезде в Москву немедля ринулся кУмному-Колычеву, коему и донес о случившемся и доказательства князева злобногоумысла передал. По стародавнему обычаю, доносчику – первый кнут. Серпнявздернули на виску и крепенько всыпали, чтобы выяснить, возвел на доброгочеловека напраслину либо нет, но повар твердо стоял на своем и был отпущен,давши страшную клятву хранить тайну и молчать. Итак, подозрения о польскихпосулах получили новое, неожиданное подтверждение. Сразу вспомнились события1563 года, когда служивший у Владимира Андреевича дьяк Савлук Иванов прислал вАлександрову слободу бумагу, в которой писал, что княгиня Ефросинья и ее сынмногие неправды к царю чинят и для того держат его, Савлука, в оковах в тюрьме.Царь тогда велел прислать Савлука к себе, провели следствие, после коегоподстрекательницу Ефросинью постригли, а сына ее сослали в Нижний Новгород. Но,выходит, опальные родичи царя не угомонились…

Государь с каменным лицом заявил, что теперь ему понятно всес отравлением царицы. Федоров со Старицким действовали сообща, и если костиФедорова уже собаками растащены, то теперь настал час Владимира Андреевича. Такчто ко времени этого разговора Басманова с инокиней Феофилактой бывший князьСтарицкий был уже несколько дней как мертв, а мать все еще ничего не знала обучасти сына.

* * *

События разворачивались так быстро, так страшно, чтоВладимир Андреевич не смог бы себя защитить, даже если бы и пытался. Водночасье воеводе нижегородскому было приказано оставить полки, которыми онруководил на случай ожидаемого нападения турок на Астрахань, и немедляотправиться в Александрову слободу вместе с семьей. Однако на ямской станцииБогана его встретили Малюта Скуратов и Василий Григорьевич Грязной, объявив,что отныне государь считает его не братом, но врагом.

Далее Старицких везли уже под охраною. Остановились в трехверстах от слободы, в деревне Слотине. Здесь стали ждать. Через несколько часовпоявились всадники, скакавшие с обнаженными саблями, словно на битву. Деревнюокружили; царь, бывший среди прочих, спешился и зашел в дом, где ждалиопальные. За ним следом вели Серпня Дубова, который открыто подтвердил, чтоСтарицкие подговаривали его на цареубийство. Услышав это, княгиня ЕвдокияРомановна, рожденная Одоевская, словно с ума сошла и обрушилась на государя скриком, он-де давно задумал извести своего родича и наконец-то собрался, длячего не поленился стакнуться с простолюдинами-клеветниками, вот ведь явный ибесстыдный оговор возводит в обвинение! Владимир же Андреевич сделался белееполотна и сел, словно его перестали держать ноги.

– Повезло тебе, Володька, с бабами, – с уничтожающимпрезрением сказал государь. – Что матка, что женка твоя в штанах ходили. А самты – тряпка!

Владимир Андреевич смотрел на двоюродного брата смучительным выражением. Может быть, он хотел сказать, что наоборот – не повезлоему с матерью и женой? Обе они обладали непомерным честолюбием, видя вслабовольном князе лишь орудие для его удовлетворения? Он мог бы сейчасвспомнить, как тягались меж собой обе княгини, мать его Ефросинья и женаЕвдокия, деля будущую, призрачную власть над страной, до которой оникогда-нибудь доберутся с помощью поляков, крымчаков, яда – какая разница, лишьбы добраться?! А сам Владимир Андреевич… он-то думал о престоле порою сискренним ужасом, он втихомолку мечтал быть государю-брату верным подданным иесли обуревался когда-то нечистыми мечтаниями, то потом не знал, как замолитьгрех предательства. Но иго происхождения от опальных Старицких тяготело надним, вынуждая совершать несвойственные ему, пугающие поступки – как вот с этойбезумной, никчемной, заранее обреченной на провал попыткой подкупа цареваповара. И сейчас он обессилел, потому что признавал свою вину, а значит,признавал за царем право так уничижительно говорить с ним, с его семьей,называя их изменниками и приговаривая к смерти.

Малюта Скуратов, первый палач, стоял молча и недвижимо, ноодно выражение его толстощекого, тяжелого лица заставляло трепетать. Нынчесмертотворцем был, однако, избран Василий Грязной. Разноцветные – один карий,другой зеленый – глаза его странно, жадно мерцали, когда он приблизился кВладимиру Андреевичу и поднес ему чашу с ядом.

– Испей, князюшка, – попросил почти ласково. – Час твойпробил.

Владимир Андреевич вдруг вспомнил, что Васька Грязной, как имногие самые близкие к царю люди, известен своей ошеломляющей, почтинечеловеческой храбростью и удальством в битве. Может быть, отвага егообъясняется тем, что он совершенно не боится смерти, даже рад ее видеть –всегда, любую, свою ли, чужую…

Трое молодых опричников с холодными, равнодушными лицами приблизилиськ Евдокии Романовне и двум сыновьям Старицких, которые с любопытством таращилиглаза.

– Детей не надо, так и быть, – вдруг невнятно, словно противволи, сказал государь. – Возьмите их, выведите.

Мальчишек проворно, они и пикнуть не успели, вытащили прочь.Княгиня метнулась было вслед, заломила руки, но тотчас бессильно уронила ихвдоль тела, встала бледная, странно водя глазами.

– Пей, батюшка, – с прежней задушевностью повторил Грязной.– Не томи.

Старицкий скосил глаза в чашу. Жидкость была вишневого цветаи остро отдавала кислотой, словно забродившая наливка. Рот наполнилсятошнотворной слюной, однако Старицкий боялся ее проглотить, словно это уже быляд, а не слюна.

– Что вы? – сказал невнятно, косноязычно. – Как я могу –сам? Это грех!

– Ты мне станешь говорить о грехах, предатель извечный?! –вдруг не выдержал, вскрикнул государь, который был так же бледен, как егожертвы. – Пей, говорят тебе! О детях подумай.

Евдокия Романовна приняла от опричника почти доверхунаполненную чашу и держала ее осторожно, на отлете, словно боялась расплескатьи забрызгать свой любимый, шитый разноцветными достаканами летник.