сбоку, и листает, и доходит до разворота, на котором почти нет текста – одни рисунки. Я вижу фигуру в полный рост, и это жуткое существо, чем-то похожее на летучую мышь, укутанную в плащ из собственных крыльев. Почти монстр. Вокруг него много мелких, кропотливо подписанных зарисовок: детали и срезы, чешуйки на крыльях и когтях. Из-за них разворот похож на иллюстрацию учебника.

– Вот здесь, – говорит мужчина, – содержание больше формы. Это канопус перевел бы.

Я удивленно подтягиваю книжку к себе:

– Что это?

– Кто, – поправляет он, возвращаясь к письмам. – Это синтроп. Дивная точность. Должно быть, ему показали гнездо.

Еще пару дней назад в моем расколдованном мире не оставалось места для мистических чудовищ, но вот оно здесь, передо мной, и, подобравшись, я изучаю разворот сквозь уджат.

– Победа. – Фигура так подписана.

– Ника, – поправляет мужчина. – Имя собственное. Не переводи.

– Ника, – рассеянно повторяю я, и так, вне смысла, даже лучше. – Функция, как часть тела. Нелокализованная парасимпатическая нервная система. Маскировка… сенсорный хроматофор… вопросительный знак. Да уж. – Выдыхаю, возвращаясь на страницу назад. – Вопросительный знак. Очень похоже на то, что я думаю.

Мужчина снова издает тот странный звук, к которому у лица не находится выражения.

– Сенсорный хроматофор – интересное предположение. Не совсем корректное, но… А год какой?

– Пятьдесят третий.

– Он имеет в виду, что ее функции отражают информацию окружающей среды и потому ника может долго не восприниматься естественной оптикой.

Я вырубаю уджат. В голове кряхтит мысленный конвейер, подавившийся хроматофором, парасимпатической системой и естественной оптикой, и я беспомощно смотрю на мужчину.

– Функции ники невидимы, – спокойно поясняет он. – Это позволяет следовать как за жертвой, так и за тем, кто их кормит, куда и сколько угодно.

– Жертвой?..

Он кивает.

– Но ведь параграф четыре-точка-восемь запрещает синтропам и энтропам убивать людей…

– Сознательно и по неосторожности. С прямым и косвенным умыслами. Но когда очевидный исход – смерть, природа сильнее закона.

Он откладывает в сторону пустой конверт, и я вижу, что тот был последним. Мужчина тоже видит это, выравнивает стопку отложенных писем, уголок к уголку, и вдруг просит:

– Дай посмотрю.

Он забирает дневник и задумчиво листает записи. Кажется, он понимает все написанное, но, говоря, почти не сверяется с ним:

– Разум ники не пропорционален телу. Это существо… системно расчленено. Только одна ее функция обладает интеллектом, но она не имеет органов передвижения и, что важнее, питания. За это отвечают остальные функции, называемые моторными. Быстрые. Невидимые. Они приспособлены для охоты и потребления, но у них нет органов восприятия: глаз, ушей. Они не видят, на кого охотиться, пока от разума не приходит сигнал, похожий на тот, что наш мозг посылает, чтобы поднять руку. Чтобы не погибнуть с голоду, ника приспособилась одалживать свои руки и ноги людям для дел, находящихся вне их физических возможностей или желаний. Здесь ее положение схоже с положением симбионтов. За это люди обязаны кормить ее, и, как подобает хищнику, ника предпочитает свежее. Конечно, ее используют по-разному, не только для убийств. Хотя в историю входят именно они. Иногда – названные этим самым словом.

Мужчина пролистывает дневник обратно и возвращает раскрытым на уже знакомом развороте. Ника, читаю я. Названные победой, вдруг понимаю.

– Но как с ней договариваться? Если функции, которые передвигаются, не видят и не слышат? А та, что видит и слышит, наверное, где-то прячется?

– У ники много тактик.

– Какие? Например?

Он молча подбирает письма, обходит стол и, уйдя мне за спину, включает копир. Я слышу, как ворочаются тяжелые, остывшие внутренности. Мужчина запускает пачкой все листы, и бумага хрустит, просачиваясь в приемник, и свистит, вылетая с другой стороны. Вжик, вжик, вжик.

– Почитай сам, – наконец роняет он. – Там все написано.

Знать не знаю, что я сделал не так, но между нами снова стена: сплошь из его ничего, из моей близости к Минотавру. Шелестит дождь. Копир высвистывает листы. Я смотрю в книжку и ничегошеньки не понимаю, потому что прямо сейчас хочу понять другое, и дневник тут ни при чем.

– Где мы? – Я разворачиваюсь на стуле.

Вжик, вжик, вжик.

– Вы сказали, это особенное место. Но что в нем особенного? Почему вы тоже здесь?

Он молчит, сосредоточенный на письмах. Я всего лишь голос за его спиной. Мелкий порожек в привычном течении дел, завихряющий воду, и, господи, наверняка думает он (думаю я): какими настырными бывают дети.

Письма закончились. Копир прокручивает пару шестерен, выгружает очередной лист и тоже замолкает. Тишина убийственна. Дождь не в счет. Я исступленно пялюсь в спинку своего стула.

Мужчина возвращается к столу.

– Лабиринт привел тебя сюда, потому что такова твоя воля. Ты сам понимаешь, чего хотел?

– Ну, я… У меня не было какой-то цели. Я просто шел.

Он смотрит на меня, потом на оригиналы, на копии:

– Это не так.

– Я хотел побыть один. Но я всегда хочу быть один.

Мужчина вздыхает и облокачивается на стол. Я вдруг жалею, что начал этот разговор, потому что собеседник склоняется так низко, что наши взгляды встречаются, и я оказываюсь не готов.

– Послушай меня, – просит мужчина. – Есть некая правда. Возможно, ты не осознаешь ее. Возможно, просто не хочешь озвучивать постороннему. Но оба варианта означают, что ты не готов говорить. Если я тебе объясню, что это за место, ты узнаешь правду о себе, минуя годы рефлексии. Ты можешь не согласиться с ней. Это нормально. Однако озвученная правда заживет в твоей голове собственной, отнюдь не гармоничной жизнью. И это опасно. Это может доломать тебя. Ты действительно хочешь, чтобы я ответил?

Я молчу, а он смотрит, долго-долго, и это спокойный, но жесткий, внечеловеческий взгляд. Таким редко останавливаются на порожках и завихрениях.

– Ты не знаешь, чего хочешь. Таков естественный предохранитель. Мозг всегда будет защищать себя от тебя, от разрушения рабочих конструктов. Он – устойчивый продукт миллионов лет эволюции, ты – хрупкая сумма биологических и социальных факторов, потребностями которой, выживая, можно пренебречь. Он уже сбросил часть балласта. Семья, прошлое, будущее – у тебя ничего этого нет. Если ты и дальше будешь неосторожен с правдой, а ход твоих мыслей вновь поставит под угрозу само твое выживание, мозг продолжит уничтожать твою личность, выбрасывая за борт столько ее слоев, сколько необходимо, чтобы тебе стало необратимо все равно. Ты хочешь, чтобы было все равно?

– Нет, – вымучиваю я.

– Прекрасно, – молвит он. – В таком случае я дам тебе пару советов.

Он выпрямляется, позволяя мне судорожно вдохнуть. Я как будто минуту был под водою.

– Оставь его. Минотавр не изменится. Ты никогда не станешь сколь-нибудь ценнее. Может, в начале и был интерес. Но теперь с тобой все понятно. Ты такой же, как все здесь. И совсем не такой, как он.

Я не хочу это слышать. Не хочу понимать. Но слышу и понимаю.

– Однажды он уйдет, – продолжает мужчина. – Он умный, он найдет