и вот, собравшись наконец с силами, взрывается нависшая лиловая масса оглушительными струями дождя, порывы ветра сбивают с ног, и дождь стоит стеной, и только синеватые электрические дуги молний огненными стрелами пронзают небо, отдаваясь раскатами грома где-то совсем близко от человека, оказавшегося один на один со стихией рыдающего и хохочущего неба.

Страшное зрелище – гроза в степи.

* * *

Год 2014. Январь

Снежинки вяло осыпались на взлётно-посадочную полосу аэропорта Борисполь и так же вяло таяли на земле.

На улице стояла ленивая зимняя погода с низкими облаками и температурой чуть ниже нуля.

Мужчина лет за пятьдесят в деловом костюме со скучающим видом смотрел на взлётно-посадочную полосу и медленно падающий снег сквозь грязное стекло зала ожидания, вполуха слушая объявления о прилетающих рейсах.

Рейс, который ему был нужен, Марк Калныньш пропустить не опасался.

Этим рейсом в Киев прилетала организованная группа иностранных туристов, и сотрудники таможенного и пограничного контроля смотрели на них с удивлением – они привыкли к пёстрому составу подобных групп, к большому количеству пенсионеров с благополучного Запада, развлекающих себя путешествиями по экзотическим местам.

Но в этой туристической группе не было ни пенсионеров, ни школьников или студентов. Она состояла исключительно из мужчин спортивного телосложения от двадцати до тридцати пяти лет.

Впрочем, документы у туристов были в полном порядке, багажа было немного, и они без задержек миновали формальную границу.

На выходе в зал, где толпились встречающие с табличками, их уже ждал Калныньш.

…Когда-то в молодости Калныньш был любимцем Келлера. Повезло Марку с первым начальником, ничего не скажешь – старик испытывал к нему солидарность особого рода, не забывал, что их родители когда-то делали одно дело, оба служили в СС, хотя отец Келлера был оберштурмбаннфюрером, а отец Калныньша – простым латышским шуцманом, но к восьмидесятым годам двадцатого века разница в чинах уже не играла такой роли, как сама принадлежность к данной организации…

Теперь у него был свой любимец, которым он мог по праву гордиться, – Дэн Хантер. Однако, скользя холодным взглядом по собранным лицам «туристов», Марк позволил себе лишь на мгновение смягчить взор и приветливо – насколько он был способен – шевельнуть уголками век. Этот мимолётный жест был единственным приветствием Калныньша сыну своего друга, отличавшим его от спутников.

Встречающий сухо поздоровался с прибывшими и повёл их через зал к выходу из аэропорта, где уже ожидал автобус, не оглядываясь на черноволосого юношу, с интересом, как и положено туристу, озирающегося по сторонам и, может быть, глубже, чем остальные, вдыхающего непривычный воздух зимы.

Автобус больше часа пробирался через городские пробки. В салоне кто-то дремал, кто-то переговаривался. Дэн же, заняв место у окошка, жадно всматривался в улицы, дома и деревья незнакомой страны, даже в рекламные щиты, как будто каждая, самая маленькая деталь увиденного, услышанного и почувствованного здесь имела для него огромное значение.

В загородном отеле, где их разместили для отдыха и акклиматизации, Дэн ждал минуты, когда ему удастся остаться одному. Это было не так просто, и пока «туристов» расселяли и кормили, отвязаться от болтовни сотоварищей он не мог.

И только уже в сгустившихся сумерках, когда взошла ущербная луна и в её неверном свете поблёскивал снег, одинокая фигура вышла на крыльцо. Человек не обращал никакого внимания на шум в здании, а из освещённых окон не было видно его самого.

Он опустился на одно колено и бережно коснулся пальцами снежного покрова.

Губы его едва шевельнулись, но даже если бы кто-нибудь находился рядом, то всё равно не услышал бы, как колотится его сердце, как не услышал бы и фразы, торжественно произнесённой им про себя.

«Здравствуй… Родина…»

* * *

В это же время по центру Киева передвигался человек. Он брёл пешком, точнее сказать, переставлял обессилевшие от голода и усталости ноги, и наконец присел передохнуть на остановке общественного транспорта.

Замёрзнуть он не боялся – было не настолько холодно, он не нуждался в ночлеге, да и был он совершенно трезв.

Александру Матвееву хронически не везло.

Вот уже который день его попытки найти в столице работу были безрезультатны.

Ночевать после очередного неудачного дня Матвеев приходил к старшей сестре Лизе, жившей с двумя детьми в однокомнатной квартире на Троещине, и забывался тяжёлым сном до утра на кухонном диване.

…Из семьи Матвеевых две старшие сестры вышли замуж и уехали жить за пределы Донбасса – Даша и Лиза.

Даша жила в Одессе со своим мужем, близоруким и неуклюжим преподавателем математики старше её на пятнадцать лет. Все Дашины родные звали его по-школьному уважительно – Семёном Исааковичем и только сама Даша по-домашнему – Сенечкой.

У них была очень счастливая семья.

Лиза довольно поздно вышла замуж за киевлянина, бывшего рабочего одного из закрывшихся оборонных заводов.

С мужем ей не повезло. Виталик пил, перебивался случайными заработками, и чем меньше зарабатывал, тем больше пил.

В середине двухтысячных, после первого майдана, родились их дети-погодки.

Лиза не работала, сидела дома с малышами, когда Виталик, отчаявшись найти работу, пошёл на ограбление салона сотовой связи.

Его поймали, судили, дали три года колонии.

Это были страшно тяжёлые годы. Чтобы прокормить детей, Лиза торговала на рынке, каждый день, в любую погоду, с восьми утра до восьми вечера.

Об этой работе сестра не рассказывала никогда – о ней напоминали только её руки, обветренные и огрубевшие, с короткими ногтями, которыми она накладывала ужин.

…Из тюрьмы Виталик вернулся с туберкулёзом. Через полгода он умер, оставив Лизе детей, которые только пошли в школу, работу на рынке и маленькую квартиру в «хрущёвке».

…Теперь в Лизиной квартире появился брат Сашка, которому не удалось заработать в Москве, и он отправился на поиски счастья в Киев, вновь покинув дом и семью.