Но проходят годы, она возвращается назад и с прежним упорством принимается за старое. Скалы скрипят, стонут и терпеливо ждут, когда же река угомонится и опять уйдет на широкий простор поймы.

За Красным яром проселочная дорога обрывалась, и дальше шла лошадиная тропа. Здесь в ту пору, когда Мишка пошел в первый класс, произошел случай, который он запомнил навсегда.

Тогда по этому поводу родители купили ему новый картуз. Это был первый в его жизни картуз. По-настоящему его, а не чей-то, как до того, когда ему доставались обноски старших братьев. И с ним он не расставался нигде. Спать – и то первое время ложился, натянув его на голову. Надел он его и на рыбалку, куда увязался за старшим братишкой. И вот тут, на этом самом месте, им, на беду, повстречался дружок братишки. Тот возвращался с охоты пустой, и его здорово задело, когда братишка обозвал его мазилой. Пацаны повздорили. Братишка, разгорячившись, сдернул с Мишки картуз, крикнул «стреляй» и метнул его вверх. Картуз тарелочкой закрутился в воздухе. Грохнул выстрел старой берданки и, изрешетив, отбросил картуз далеко в сторону.

Увидев это, Мишка расплакался, подобрал изодранную тряпку и, всхлипывая, побрел обратно домой.

Братишка же пошел дальше на рыбалку. Понимая, что за эту проделку ему здорово влетит, домой он вернулся затемно, когда все уже спали. Тихо залез он на чердак и, пережидая грозу, заночевал там. Благо на чердаке у него была про запас кое-какая одежонка и достаточно много окурков, которые он собирал на улице и, подсушив, втихомолку смолил по ночам…

Перед скалами Мишка отдал отцу грабли и побежал к берегу, чтобы в последний момент не передумать и не повернуть за отцом, который пошел верхней тропой в обход скал.

И вот наконец-то скалы. Проходя каждый раз здесь по карнизу, Мишка представлял себя путешественником или охотником. А то просто искателем приключений, пробирающимся по диким местам, где ему постоянно грозит опасность, где он рискует в любую минуту сорваться вниз или неожиданно столкнуться со зверем на этой узкой тропе, на которой никак не разойтись двоим встречным. Что в этом случае он будет делать, он не знал. Но всякий раз, как появлялась эта мысль, у него замирало сердце, и он напряженно всматривался вперед, ожидая за каждым уступом скалы встречу со своей необыкновенной судьбой.

Для себя он уже давно решил, если встретится с медведем, то сразу прыгнет вниз. Хотя тут же в памяти всплывали рассказы взрослых о том, как великолепно плавают медведи. Поэтому в такие минуты у него появлялось сомнение, сможет ли он от него уйти. Это приводило его в растерянность, и на этом его мысли обрывались, не находя выхода. И если бы он когда-нибудь встретил кого-нибудь на скалах или неожиданно раздался бы какой-нибудь громкий звук, то, наверное, в тот же миг он слетел бы со скалы, прежде чем сообразил, что никакой опасности нет.

Он двинулся по карнизу, осторожно переступая с уступа на уступ и придерживаясь рукой за скальные стенки. Стараясь не смотреть вниз, он изредка бросал взгляд выше скал. Там в широких задернованных расщелинах кустиками рос мелкий папоротник. Сверху, прикрывая скалы, нависали разлапистые ветви густого ельника. В затененных влажных местах его, приглядевшись, можно было заметить спрятавшиеся от солнца голубовато-зеленые мясистые листья скрипуна. Сами скалы давно постарели, покрылись мхом, затянулись тонкой шершавой коркой разноцветных лишайников. А во многих местах появились от эрозии осыпи и обвалы…

Он вышел к распадку, где обе тропы опять сходились, и стал поджидать отца.

В этом месте, по мелководью, все густо поросло тальником и осокой. Только кое-где светились редкие проходы к чистой воде.

А в них на утоптанном илистом песке валялись жестянки из-под червей, торчали рогатульки и пятнами чернели старые кострища.

Ждать пришлось недолго. Вскоре появился отец, осторожно спускаясь с перевала по каменистым выступам крутой тропы. Подойдя к сыну и заметив на его лице еще не остывшее возбуждение, он улыбнулся, отдал ему сумку, и они пошли дальше.

Они прошли обильный черемушник и развалены давно заброшенных бревенчатых домов. Напротив, за неглубокой протокой, на пойменном заливном лугу уже работали косари. На востоке нарастала заря, и вот-вот должно было появиться солнце.

Это напомнило Пыреевым, что время позднее и надо спешить. Они прибавили шаг и вскоре подошли к курье, которая представляла собой обыкновенный длинный залив.

Со всех сторон по берегам курья заросла тальником, осокой и кустарником, через который только с трудом можно было продраться к чистой воде. Вдали от берега виднелось множество белых кувшинок. Но слабый аромат их заглушался мощной волной таежных запахов, накатывающих со склона увала, вплотную подступающего к курье. Ближе к берегу почти всю курью затянула вездесущая ряска. На мелководье, в самом дальнем углу залива, плавали мелкие розетки шильника. А на поверхности тянулись ветвистые стебли роголистника. Вода в курье была чистая, прозрачная. Сквозь ее толщу хорошо виднелась уходящая в глубину зелень длинных змеевидных водорослей. Тут и там среди них лениво плавали зажиревшие сорожки. Изредка раздавались всплески крупной рыбы. И тогда спокойную гладь курьи бороздили широкие круги.

Днем здесь над самой водой обычно гудят мухи. Мечутся таежные бабочки и изящные мотыльки. Тихо шуршат крыльями стрекозы. Но иногда в этот безмятежный мирок на бреющем полете врывается шершень, завывая низким басом. И такой гигантской величины, что даже привычных ко всему таежников передергивает от одного его вида. Летит он всегда прямо, с тупым упорством, как пуля. И, кажется, на полном ходу врежется в какую-нибудь преграду, но никогда не отвернет.

Сейчас, ранним утром, мир насекомых еще не проснулся. Они прячутся, скукожившись, в траве и листьях деревьев. Дожидаются тепла и солнца, которое смахнет капли холодной росы, оставив густой, вязкий нектар в белых цветках подмаренника, в кистях мелких синих цветков вероники, розовой медоносной серпухи и метелках желтых цветков василисника. Вот тогда они оживут, загудят, и мир наполнится смыслом.

Минут через пятнадцать ходьбы от залива показался улус Курья. Одной-единственной улочкой он протянулся вдоль тихой речной протоки, на берегу которой подле каждого двора валялись длинные узкие лодки, похожие на индейские пироги.

Пыреевы пришли поздно. Однако дед Степан был еще дома. Это был высокий жилистый старик. Он еще вовсю трудился и от этого выглядел крепким, здоровым. С ним Трофим был в приятельских отношениях еще с той поры, когда был жив его, Трофима, отец. Старики дружили. И эта дружба, как бы по наследству, перешла к Трофиму.

– А-а, Трофим, здорово!

– Здравствуй, Василич!

– Что-то ты запоздал нонче. Петров день вон когда аж был. А ты токо заявился. Вишь, многие уже откосились, – кивнул головой старик в сторону широкого острова за протокой.

– Дела, Василич!

– Какие могут быть дела, если покос подходит?

– Да вот дела, бывают дела.

– И тебя, Трофим, жизнь испортила. Какой ты крестьянин, ежели забываешь про покос? Ну да ладно, не будем откладывать! Поехали, – сказал дед Степан и, взяв у сарая весло, повернулся было к калитке, чтобы выйти огородом на берег протоки.