банки сгущенного молока + табак и т. д. На той неделе хочу послать банок 20 – мясных консервов. Как видишь – наконец удалось удовлетворить твою потребность в белках.

Получив адрес Татьяны Александровны, я теперь отправлю ей ноты. Сама я с трудом ноты разбирала, трудно с написанного. Хочу попросить М., но он где-то отдыхает.

Последние дни я читала письма Пушкина к друзьям и их к нему. Всегда волнующая тема. Очень хороши письма Жуковского. Взволнованный известием, что у Пушкина в ноге аневризм, он пишет ему: «глупо и низко не уважать жизнь… Дорога, которая перед тобою открыта, ведет прямо к великому; ты богат силами, знаешь свои силы, и все еще будущее твое. Неужели из этого будут одни жалкие развалины – но прежде всего надобно жить.»…

Рылеев – «Если бы ты знал, как я люблю, как я ценю твое дарование. Прощай, чудотворец».

Дельвиг – «Целую крылья твоего Гения, радость моя».

А вот письмо Жуковского – к Пушкину в Михайловское… «Ты имеешь не дарование, а Гений. Ты богач, у тебя есть неотъемлемое средство быть выше незаслуженного несчастия, и обратить в добро заслуженное; ты более нежели кто-нибудь можешь и обязан иметь нравственное достоинство. Ты рожден быть великим поэтом; будь же этого достоин. В этой фразе вся твоя мораль, все твое возможное счастие и все вознаграждение. Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, – шелуха»…

Родной, что-то из всего этого сказанного хочется отнести и по твоему адресу.

Я чувствую твои силы, сколько разных возможностей у тебя еще впереди.

Уверена, что как ни тяжел твой путь, но ничто ценное не пропало. Будем же верить в звездочку и наше зеленое счастье.

Н.

№ 474. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

18.VIII.54 г.

Родная деточка! Твое письмо от 17.VII, отправленное 25.VII, я получил во время вечернего приема, среди больных, сменявших друг друга, – гипертоников, сердечников, хирургических…

Оно лежало у меня на полочке, нераспечатанное, и ты можешь представить себе мое нетерпение, мое волнение. Наконец, желанная пауза в работе пришла. Я схватил твое письмо и не отрываясь трижды прочел его.

Бедная моя Коинька! Какой неудачный случай! Как бы хотелось мне быть возле тебя, лечить твою ножку! Я знаю, как это болезненно – растяжение связок в голеностопном суставе. И никто за тобой не ухаживал, и ты была предоставлена самой себе! [Я бы не так лечил твою ножку, как ты это делала, моя деточка. Теперь это не лечат покоем. Это лечат движением. Вводят новокаин в больную связку. Это снимает боль и снимает вторичные явления. Движения в суставе показаны с первого же дня.]

…Я уверен, что со мной ты бы уже на четвертый день была здорова, а вот ты пишешь, что после недели постельного режима твоя нога еще «неустойчива и болит».

Ответное письмо я начал немедленно по получении твоего, тут же на ночном дежурстве, но было много больных, и я успел только начать письмо.

Ты пишешь о Мопассане и о встрече с знакомым мне по твоим рассказам художникам и ставишь передо мной вопросы, пожалуй, самые сложные из всех возможных. Впрочем, и частично ответил тебе на них уже давно, в памятном тебе письме о Достоевском и недавно в письме о лермонтовском «Маскараде», которое ты уже, может быть, получила (от Клавдии).

Вопросы, которые ты ставишь, естественно связываются в сознании с далекими годами юности, когда они встают перед каждым готовящимся вступить в жизнь человеком. Это вопрос о долге и цели в жизни, а следовательно и о счастье. К сожалению, вступив в жизнь, человек нередко оставляет эти вопросы и возвращается к ним, разве лишь чтобы оглянуть ироническим взглядом прошлое.

Но для человека, не потерявшего свежесть души, по мере нарастания жизненного опыта вопросы эти подымаются с новой силой. Они могут составить драму и трагедию жизни, как это, может быть, и было у Мопассана. Они могут быть причиной неудовлетворенности и душевной тоски, как ты пишешь, например, о знакомом тебе художнике. (Я не говорю, конечно, о «позе», каковой бывают слова о «сердечном голоде», о мужском кокетстве, хорошо знакомом по литературе).

Мопассан несомненно видел больше многих и глубже многих, как ты это пишешь. Но прошел ли он сам через эти величины и глубины, как ты спрашиваешь, – это мне неизвестно. Думаю, что не прошел. Я так думаю потому, что, как ни поэтичен, а порой и философичен Мопассан, я всегда слышу в его романах и новеллах дыхание огневой страсти, бурю чувства, чтобы не сказать чувственности. Как бы ни говорили, как бы ни писали о Мопассане, его творчеству присущ эротический элемент, и стихия эта задушила Мопассана нравственно и физически и явилась причиной гибели замечательного поэта. Я не так давно перечитал «Жизнь». Мне пришло на ум сопоставить «Жизнь» с «Анной Карениной». Под живым впечатлением от романа «Жизнь» я тогда написал в письме Манюше: «В центре романа „Жизнь“ стоит целомудренная любовь Жанны. Чувственная любовь Анны Карениной стоит в центре романа Толстого. Но в романе Толстого мы судим о волнующемся море страсти по силе его подводных течений, а волны, одиноко возмущающие чистое чувство Жанны, сочтены Мопассаном все по одной». Место чувственных сил в художественном творчестве исключительно велико. Чувственное – хлеб, которым питается и которого всегда алчет художественное. Это такой большой вопрос! Драйзер написал весь свой роман «Гений», проникшись этим больным вопросом, и на каждой странице отпечатлелись муки, пережитые самим автором.

Писатели французы редко справлялись с этими муками. Может быть, только Роллан во всей французской литературе вынес и явил свету из бреда, стона, огня чувственности целомудрие во всей его содержательности, наполненности, чистоте.

Русским писателям – Толстому, Достоевскому и другим – это давалось не легче, но лучше. Отсюда духовное одиночество Мопассана. Чувственное есть цитадель эгоизма, такая цитадель, которая почти неуязвима для всех положительных сил. Но где эгоизм, там одиночество, всегда одиночество, и цитадель, несокрушимая (почти!) извне, падает, не выдерживая собственной тяжести.

Думаю, что художник, о котором ты пишешь, – эгоист в том сложном смысле, в каком я употребляю это понятие.

Есть предел, за которым начинается полнота жизни и счастье: это умение, способность личности отрешиться от личных интересов. Рост личности должен разорвать обособление – тогда появляется чувство и сознание удовлетворенности в жизни. Вот Н. П. Сидоров не был и не чувствовал себя одиноким. Он не был, как Лебедев, избалован женщинами, материальным благополучием. Его здоровье было очень слабым, шатким. А жизнь, остававшаяся