не видел. Разве это невозможно? Если тебе удастся сделать снимки, то обязательно закажи несколько экземпляров. Нельзя ли заснять сделанный Надюшей портрет? Я понимаю, что, судя по манере Лебедева и Субботиной, вся суть их работ в красках. И все же!

Я горячо благодарен нашим друзьям-художникам за их добрую, долгую и верную память. Поцелуй их за меня.

Существенных новостей лично у меня пока нет. Малые есть и хорошие. Вообще же должен тебе признаться: мысли и чувства у меня в каком-то разброде. Я не очень-то даю ему волю, но и не вовсе с ним управляюсь. Ты хорошо это поймешь. Жаль, что в нынешнем моем состоянии ни к чему дельному не тянутся руки.

Недавно прочитал повесть Помяловского «Мещанское счастье» и продолжение ее «Молотов». Который раз уже думаю, что в богатстве нашей литературы имена, что возглавили бы литературу любого народа, идут во втором или даже третьем ряду. Очень важна проблема, которой посвятил эти две свои повести Помяловский. Проблема оригинальная, другие писатели XIX века разве лишь касались ее. Речь идет о «примирении с действительностью», что мучительно переживал в свое время Белинский, к чему приходил и от чего потом отрекался. В современной литературе эта проблема персонифицирована в «Иосифе Флавии» у Л. Фейхтвангера. Там иные ракурс и масштаб. Но роман Фейхтвангера я читал пятнадцать лет назад и сейчас плохо помню.

Так вот, герой повестей Помяловского умный, сильный душевно и физически человек, благородного образа мыслей и чувств, ищущий, волнуемый всеми большими вопросами жизни и не находящий в обществе точки для приложения своих сил, ума, чести. От начала до конца он остается самим собой, но утверждается в семейном счастье с хорошей и чистой девушкой. Мы не знаем, как разовьется их семейная жизнь, но не сомневаемся ни в порядочности мужа, ни в том, что героиня станет «верной супругой» и «добродетельной матерью». И так герой выходит из большого круга, где радиус – полет мечты и мысли и вступает в круг малый, но живой всей полнотой действительности. «Эх, господа, что-то скучно…» заключает Помяловский, конечно, невесело. Но, может быть, тут и начинается только проблема. Как бы легко было герою повести, если бы ему пришлось выбирать между добром и злом. Действительность, в которую Помяловский ставит своего Егора Ивановича, не давала такого выбора. Чаще приходится выбирать не между добром и злом, а из «двух зол» меньшее. Или порыв в абстракцию Раскольникова был лучше, нежели его, Раскольникова, «мещанское счастье» с Сонечкой Мармеладовой? А как назвать счастье Авдотьи Раскольниковой с Разумихиным? Тоже «мещанским»? Счастье в самой жизни, а не в мыслях о счастье, как бы ни были они окрыленны. Жизни присуща мысль, но нет жизни в мысли как таковой. Абстракция враждебна жизни и ведет к фанатизму. Можно непримиримо относиться к себе самому, но с жизнью нужно жить в мире. Вот уж когда поистине «худой мир лучше доброй ссоры». Тут есть равнодействующая, ее трудно найти, но на то и ум, честь, силы, характер.

Глубокие, благородные, монументальные повести написал Помяловский! В сцене горя и гнева отца Нади Помяловский силен почти как Достоевский, силен как Салтыков в «Господах Головлевых», как Гончаров в описании горя бабушки («Обрыв»). А сколько страниц поэтических, чудесных, как гончаровские в «Сне Обломова», как «Все дозревало в саду Обросимовых» или вся главка, начинающаяся: «Позвольте рассказать небольшую историю о страхе».

Первая повесть – юнее.

Может быть, и тебе захочется их прочитать?

В предыдущем письме я написал в несвойственном мне духе о твоем знакомом художнике. У меня не было и нет к тому никаких оснований. Очень сержусь на себя за глупую злость. Утешаюсь тем, что она лучше умной злости.

Как же будет все-таки с твоим отпуском, Коинька? Надо же что-то делать. Надеюсь, в ближайших письмах ты мне скажешь о своем отдыхе что-нибудь положительное.

Напиши, чем ты сейчас занимаешься. Не отошла ли ты от онкологии к чистой биохимии? Что же ты успела сделать за тот отрезок времени, о котором я не знаю!

Мне очень приятно было узнать, что моя открытка с текстом из «Гения» была тебе радостна.

Целую, родная! До свидания!

Саня.

№ 476. А. И. Клибанов – Н. В. Ельциной

Около 1954 г.

Родная деточка!

Только сегодня я собрался написать тебе это письмо, о котором давно думал и хотел, чтобы оно было с тобой в наш день 27‐го сентября. Я потому так долго откладывал его, что надеялся, что этот день будет отмечен новой большой радостью. Я все ждал ее от судьбы.

Теперь же я решил не лишать тебя маленькой радости – письма, в ожидании большой.

Но письмо это, которое я сейчас отправляю, не то, что я задумал. Я размышляю над письмом, обращенным к тебе и посвященным тебе, которым я ознаменую двадцатилетие нашей с тобой неделимой жизни. Тема его в мыслях, которые я когда-то изложил тебе в письме о «Преступлении и наказании» Достоевского. Тема его в восьмистишии, которое я недавно отправил Манюше. Оно просто и судьба его, как и всего, что просто, – оставаться незаметным и незамеченным. Между тем образ (хорошо или плохо запечатленный в нем) человека, который «дан природой» и всем своим существом сеет жизнь сознательно и бессознательно, который делает это в силу стоящего над ним и в нем сказывающегося «вдохновения жизни», – это образ самый высокий, прекрасный и радостный из всех существующих и возможных. Я уже годы как думаю над этим образом. К нему привели меня мысли о «Преступлении и наказании», ему посвящена знакомая новелла «Баллада о замке Штейншлосса». Ты когда-то писала, что баллада написана неровно. Я согласен с тобой. Есть в ней просто плохие куски. Это объясняется (по крайней мере, отчасти) исключительными обстоятельствами, в которых она создавалась. Ты все же обрати внимание на некоторые отрывки, в частности «человек, пораженный несчастьем…» и т. д. Но когда, кажется, два года назад или около того, я получил твой отзыв на «Балладу…», мне стало обидно за то, что ты проглядела основное – поэзию жизни, которой баллада проникнута. Центральным образом этой новеллы является не отец Елены, никто из окружающих его лиц, но та, как тень мелькнувшая женщина, которую никто не знал, не узнал, которая, в свою очередь, не знала и ничего не узнала о людях, слушавших ее шаги, но которая самим фактом существования вызвала к жизни духовно и физически угасавших людей. Мы сеем жизнь уже тем, что существуем, сеем ее так, как рассеивает свои семена одуванчик, –