ни кого-либо еще из известных ему членов приората Рене истинно посвященными не считал. Слишком зависимы все они были от своего времени, войн и политики. Но зато твердо верил, что если на этом свете требовалось Чудо, то создавать его следовало собственными руками – как раз так, как делала мать. Само по себе это Чудо на головы свалиться не могло именно потому, что слишком плотные шоры надели на всех Время, Война и Политика. И, конечно, совсем глупо было бы думать, что где-то в обычной деревне, в семье – хоть и не крестьянской, но вряд ли озабоченной чем-то, кроме земных, насущных дел – могла появиться девочка, которая, если верить отцу Мигелю, от рождения пребывает в состоянии абсолютной триединой гармонии, сравнимой с той, что была на этом свете разве что у Спасителя…

Оруженосец, спавший на сундуке у двери, сладко всхрапнул. И Рене невольно позавидовал. «Воистину, многие знания рождают многие печали, – подумал он. – В том числе и бессонницу от раздумий. Но матушка так испугалась за безвестную девочку из Домреми, что поневоле задумаешься…».

Он откинул полог кровати и посмотрел в окно. Темнота за ним уже наливалась молочным перламутром, гася звезды. Значит, скоро рассвет. И скоро снова задышит, завозится всё это людское скопище, оторванное от привычной жизни эгоисткой Политикой.

– Как мы все глупы, – пробормотал Рене, снова откидываясь на подушки.

Ему безумно захотелось спать. Но за закрытыми глазами, в шаге от сладкого провала во временное небытие, благодарный мозг вытолкнул на поверхность подсказку: «Чем сложнее кажется задача, тем проще её надо решать. А что может быть проще, чем поехать и посмотреть самому?!». Матушка, правда, не велела пока возвращаться в Лотарингию. Но девочки теперь будут жить вместе, и, значит, надо просто-напросто убедить мадам Иоланду в необходимости его присутствия возле Жанны. Для этого и веский аргумент имелся – ведь именно ему удалось к развивающемуся Телу девочки «подплести» новый уровень её Разума…

Правда совесть внутри попыталась поднять возмущенный голос, но Рене, поколебавшись, велел ей замолчать.

«Всё допустимо, если цель того стоит»…

БУРЖЕ

(июнь 1418 года, продолжение)

Дофин вошел в переполненный людьми каминный зал, высоко подняв голову, с глазами покрасневшими, но сухими. Одет он был по-походному: в легкий панцирь, укрывавший его от шеи до бедер, с надетым поверх нагрудником и прикрепленными нарамниками. Такой воинственный и решительный вид произвел на собравшихся благоприятное впечатление. Все они склонились и попятились от двери, чтобы освободить дофину проход к специально приготовленному помосту, уверенные, что сейчас их призовут к ответным решительным действиям против Бургундца, на которые каждый был готов со дня захвата Парижа.

Шарль прошел по этому коридору медленно, оглядывая склоненные перед ним головы и бормоча приветственные слова особо именитым рыцарям в первых рядах. Перед самым помостом он замер, коротко оглянулся на идущую позади герцогиню Анжуйскую, но тут же отвел взгляд, нервно и глубоко вздохнул и резко повернулся лицом к залу.

– Господа, – произнёс он тише чем хотел, но твёрдо, – я счастлив видеть в вас не столько подданных, сколько друзей, оставшихся со мной в эти трудные дни, и твердо уверен – если Господь даровал мне вашу дружбу, он даровал мне и жизнь.

Одобрительный гул был ему ответом.

– На сегодня мы имеем двух врагов, – слегка повысив голос продолжил дофин. – Двух… с каждым из которых в одиночку не управиться. Я знаю, что многие из вас готовы хоть сегодня двинуться на Париж безо всяких шансов на успех. Но я так же знаю, что не в праве рисковать людьми, доказавшими свою верность. Знаю, что некоторые уповают на новый договор с английским королем, несмотря на то, что в этом случае риску подвергается сама корона Франции. На такой риск я тоже права не имею ни перед вами, ни перед Господом…

Шарль перевел дух, избегая напряженного взгляда мадам Иоланды, потом заговорил снова, с явным усилием разжимая сведенные челюсти.

– Известно мне и то, что никому из вас не пришла в голову идея договориться с герцогом Бургундским, так подло нас предавшим. И за это я всем глубоко признателен. Но сегодня, руководствуясь теми соображениями, что из двух зол надо выбирать меньшее, сам хочу предложить рассмотреть возможность такого договора.

Сказав это, дофин неловко повернулся, взошел, наконец, на помост и сел, хмурясь и покусывая губу, предоставив собравшимся хорошенько осмыслить его слова.

Зал перед ним словно онемел. Только Жан Бретонский, прокашлявшись, осторожно спросил:

– Ваше высочество, действительно, полагает это зло меньшим?

– Нет, – почти выкрикнул в ответ Шарль, – если вы сумеете предложить мне такой договор с Монмутом, по которому он откажется от любых военных действий на французской территории и от собственных притязаний на трон моего отца!

В зале загудели.

– Но Бургунцу нельзя доверять! – перекрыл нарастающий гул голос Ла Ира. – Об этом мог бы хорошо рассказать герцог Орлеанский, который тоже пытался заключить с ним договор… Жаль только, что герцога убили, и рассказать он ничего уже не сможет!

– Он договора подписывает секирами! – тут же подхватил Аршамбо де Вийяр, чей воспитанник – бастард герцога Орлеанского, уехавший когда-то в Париж вместе с дофином, был захвачен бургундцами. По слухам он был еще жив, тем не менее, содержался в тюрьме, как какой-то преступник.

В зале загудели сильнее.

Молчаливое изумление после слов дофина быстро сменялось негодованием. Никто не ожидал ничего подобного, особенно после военных приготовлений, которые велись в Бурже все последние дни. Сильнее всех возмущались рыцари, окружившие Пьера де Жиак, а сам он только лихорадочно сверкал глазами и вертел во все стороны головой, чутко улавливая общее настроение и высматривая тех, кого можно будет привлечь в оппозицию.

– Констанцский собор недавно избрал единого папу, можно пригласить его легата третейским судьей, – попытался вставить слово Теодоро Вальперга.

Но его предложение только подлило масла в огонь: всем было известно, что новый папа благоволит герцогу Бургундскому. Итальянец замолчал и отступил, переглянувшись с Бареттой, который хмуро наблюдал за происходящим, не произнося ни слова. Молчали и герцоги. Они, словно заранее зная обо всем, столпились возле мадам Иоланды и непроницаемо ждали, когда страсти улягутся.

Шарль на своем помосте побагровел. Голова его втянулась в плечи как в прежние времена, когда еще были живы более любимые двором братья, а от него никто ничего не ждал, кроме неуклюжих глупостей. Набычившись и замерев, он стал похож на собственное изваяние, все чувства которого собрались в одних только глазах, страдальчески перебегающих с лица на лицо. И Рене, так и стоявший с епископом возле