еще блага «выкопает» Кошон в чужих жалобах, чем заставили Филиппа снова почувствовать себя так, словно поступил он недостойно.

Лучше всего было бы, конечно, поменьше встречаться с этим прелатом. Но отец, привлекая Филиппа к государственным делам, как нарочно, давал то одно, то другое поручение, занимаясь которыми молодой герцог без конца натыкался на Кошона.

И здесь, в коридорах коллежа они встретились тоже не случайно.

По долгу службы и как человек, получивший соответствующее образование, Кошон должен был заниматься еще и ведением процессов по делам клириков, обвиненных в пособничестве «арманьякам». И в частности – процессом над епископом Парижским, от которого, если верить обвинительному заключению «терпел преследования» герцог Бургундский. Филипп присутствовал на заседаниях как представитель истца, а заодно, как наблюдатель «за соблюдением законности», поскольку ведение процесса принесло Кошону сто франков вознаграждения, которые он должен был разделить с обвинявшим клириков Парижским университетом. И Филиппу в глубине души очень бы хотелось, чтобы противный прелат эти деньги присвоил.

Но придраться, увы, было не к чему. Осмотрительный и дальновидный Кошон деньги разделил по совести. Более того, еще раньше без звука заплатив налог на урожай с конфискованных и подаренных ему виноградников, он теперь активно хлопотал о том, чтобы Парижский университет такой налог не платил, и даже добился в этом деле определенных успехов. И хотя окончательное освобождение от налога вступало в силу только в декабре, крайне благодарное университетское руководство уже теперь обратилось к папе Мартину Пятому с просьбой предоставить Кошону превотство Сен-Пьер де Лилль, несмотря на его и без того многочисленные обязанности.

Как раз сегодня казначей коллежа приватно сообщил о папском согласии, поэтому-то прелату так отрадно размышлялось. И поэтому, в ответ на его смиренную кротость так усмехался прекрасно знавший обо всем герцог Филипп.

– Я и без того слишком снисходителен к таким, как вы, – сказал он отходя и вроде бы уже не Кошону, но тот услышал.

«Зря… Очень зря вы пренебрегаете нами, ваша светлость», – подумалось прелату. – «Рано или поздно натура возьмет верх, и вы пойдете-таки против батюшки. А в таком противостоянии только предпочтения людей, подобных мне, определят, на чьей стороне будет перевес…».

Как человек крайне наблюдательный, он давно уже заметил, что все действия и распоряжения отца молодой человек воспринимал с легким налетом неудовольствия. Осторожностью и терпением пойдя в мать, Филипп порой искренне не понимал, почему герцог Жан совершает тот или иной поступок, руководствуясь сиюминутным импульсом? Особенно заметным это стало в последнее время. И, пожалуй, сумей молодой герцог преодолеть своё презрение к Кошону, они бы нашли точку соприкосновения, потому что обоим было непонятно странное желание герцога перетянуть на свою сторону Карла Лотарингского, и даже дать ему одну из ключевых должностей при новом дворе.

Пытаясь хоть как-то оправдать своего покровителя, Кошон несколько раз во всеуслышание заявлял, что таким образом его светлость вносит раскол в возможный альянс между герцогствами Лотарингским и Анжу и, следовательно, желает еще больше ослабить дофина, который активно ищет сторонников по стране. Но, говоря так, прелат и сам понимал, что звучит всё не слишком убедительно. Куда уж проще – заключить союз с Монмутом, разгромить коалицию, собравшуюся вокруг дофина, пока она не обросла новыми сочувствующими, а потом полюбовно договориться с английским королем, дав ему в качестве откупного владения Орлеанских герцогов, да еще и часть южных провинций, чтобы больнее ударить по носу заносчивую герцогиню Анжуйскую.

Но, видимо, существовали какие-то другие резоны, о которых особо доверенное лицо ничего не знало. И теперь, когда, прервав приятные размышления, Кошон снова о них вспомнил, он только тяжело вздохнул и побрел из коридора коллежа в сторону, противоположную той, куда удалился герцог Филипп.

ПАРИЖ

(осень1418 года)

Портрет был дивно хорош! Выставленный на золоченой треноге под самым выгодным углом к свету, он радовал взор сдержанными тонами – переходом фона от ослепительно светлого к темно-синему – и чёткими контурами фигуры, одетой в строгий костюм без украшений, который словно вторая рама обрамлял лицо, приковывая к нему внимание любого смотрящего. Родовая черта – близко посаженные глазки – делалась не такой заметной при ракурсе в три четверти, а низкий рост, присущий изображенному, компенсировал надменный взгляд: как будто сверху вниз и не на зрителя, а немного в сторону. Так герцог Бургундский обычно делал, разговаривая в Королевском совете или с кем-то, кого он не желал посвящать в таинство своего взора.

«Определенно, похож», – думал коротышка, в который уже раз рассматривая собственное изображение. При этом он старался не обращать внимания на доказательство лести художника – слишком тонкие и белые руки, которые не имели ничего общего с его грубоватыми пятернями.

Когда портрет был показан ему впервые, герцог едва не вышел из себя, увидев эти тоненькие женские пальчики и эти узенькие ладошки, изящно положенные одна на другую. Но Катрин… Умница Катрин рассмеялась и бросила мазиле фламандцу кошель, полный золота.

– По трудам и расплата, – сказала она, хватая герцога за грубые, иссеченные шрамами ладони.

И подтащив к портрету, заставила вытянуть их прямо перед нарисованными.

– Кем бы ты хотел остаться в истории, Жан? Воином или тонким политиком?

– Хотелось бы и тем, и другим.

– Тогда посмотри на портрет внимательней. Твое лицо сомнений в отваге не вызывает, а руки умны, потому что меча такими не удержать. Они чисты, как руки женщины или ребенка. Ни грязи, ни крови… Вот только это следует убрать.

Катрин постучала пальцем по тщательно прописанному перстню герцога Орлеанского.

– В остальном же портрет великолепен!

Перстень художник аккуратно замазал. И теперь, когда прошел почти год со дня написания портрета, герцог Бургундский смотрел на него с неизменным удовольствием, уделяя внимание лицу и почти не глядя на руки, которые он великодушно подарил Истории.

«Умница, Катрин!», – подумал герцог, как думал всякий раз, когда, пресытившись любованием, снова возвращался к делам. «Умница, что заставила меня этот портрет заказать».

Катрин де Иль-Бошар последние годы была единственной любовницей Жана Бургундского. Досыта нагулявшись по альковам уступчивых женщин разного сорта, герцог, наконец, споткнулся о чувство, не похожее на обычную похоть. Катрин была красива, не слишком строга… даже, пожалуй, совсем не строга в вопросах морали и очень богата. А что еще может желать от женщины мужчина, который вот-вот положит в карман целую Францию? К тому же, очень многими чертами своего характера Катрин напоминала герцогу Алиенору Аквитанскую – королеву, несомненно, великую и единственную женщину, перед которой Жан Бургундский готов был бы преклониться, не считая себя униженным.

В юности, перед самым турецким походом, они с