со времен университетской юности! Всегда высокомерный, упрямый как осадный таран, невыносимо логичный, он и здесь, на соборе, выставил против девяти тезисов Жана Пти свои двадцать один, заставив бургундскую делегацию заметно напрячься. На защиту Пти, сменяя друг друга, поднимались то сам Кошон, то его друг – тоже со времен учебы в университете – Николя Бопер и даже Мартин Поре. Все они прекрасно понимали, что на карту поставлена не столько судьба красноречивого еретика, сколько политическая значимость – а то и жизнь – их герцога. А без него… Что уж тут говорить?! Без герцога Бургундского летели под откос все их блистательные карьеры и, самое главное, незамутненная никакими разочарованиями мечта Кошона о епископском сане.

Впрочем, зря они волновались. Победу в споре принесла как всегда не логика, а выплаченная нужным людям сумма.

«Кардиналам Орсини и Панчера по полторы тысячи экю золотом, кардиналу Дзабарелла – сто двенадцать франков, уплаченных за посуду и прочие вещи из золота и серебра… – холодно подсчитывал в уме Кошон, получавший по два франка в день. – А еще по мелочи изделий из золота и серебра, да бочонки боннского вина для заседателей пожиже…». Он вздохнул и усмехнулся. «Во всем этом утешать может только то, что невинность сегодня снова в цене».

Само собой, вынесенный вердикт заставил делегацию «арманьяков», слишком надеявшихся на здравый смысл и логику, в бешенстве удалиться. Все обвинения в ереси с Жана Пти были сняты и, соответственно, герцог Бургундский полностью оправдан при активной поддержке набиравшего обороты Одоне ди Колонна.

В шаге от папской тиары, этот отпрыск древнейшего римского рода зрением, особо обострившимся, зорко всех высматривал и запоминал. И, естественно, о мало кому известном французском прелате мнение составил самое благожелательное.

– Эта свинья далеко пойдет, – сплюнул Герсон, покидая зал заседаний после оглашения вердикта по делу Пти.

Говоря «свинья», он явно намекал на французское звучание имени Кошон. Но оглянувшийся на это замечание епископ Винчестерский тонко улыбнулся и, являя прекрасное знание пикардийского и нормандского наречий, в которых «кошон» трактовалось как «оборот», сказал его преподобию:

– Полагаю, «оборот» сегодняшнего дела изменит вашу жизнь к лучшему, господин Кошон?

Ответом ему был дружественный взгляд, полный благодарности.

Трудно сказать, кто из них кого рассмотрел первым – английский ли епископ, или французский «оборотистый» прелат, но, несомненно, обоих прибили друг к другу расчет и дальновидность. Кошон не скрывал своего желания сойтись поближе с приехавшим недавно в качестве наблюдателя от английского короля герцогом Бофором, а епископ Винчестерский не прочь был оказать эту услугу доверенному лицу перспективного Жана Бургундского. Обоюдная выгода была очевидна. И естественно, подкреплена несколькими приватными обедами, до которых епископ был охоч, как любое духовное лицо, и которые Кошон устроил с присущим ему старанием.

Эта дружба с англичанами в глазах герцога Бургундского стала дополнительным плюсом ко всей деятельности преподобного на Констанцском соборе.

Она стала еще ценнее и потом, когда после смерти графа д’Арманьяк вскрыли его архивы, и там, среди бумаг, обнаружилась внушительная пачка тщательно пронумерованных списков с именами людей, неугодных еще недавно правящей партии. Список под номером пять открывало имя Пьера Кошона. И особенное, доверительное отношение герцога Бургундского возросло настолько, что во время торжественного въезда королевы в Париж в июле этого года он был включен в состав приближенной свиты уже в должности королевского советника. А еще через неделю ко всем прочим обязанностям добавилась и должность ходатая при королевской резиденции.

Все эти благодеяния хоть и обрекали его на жизнь хлопотную, зато делали фигурой при дворе заметной. И, разбирая жалобы, поданные на имя короля, Кошон, наконец-то, в полной мере осознал, что совершил-таки тот «оборот», который напрямую выведет его к епископскому сану – хрустальной мечте юности и нынешней зрелой жизни.

– У вас вид захватчика, преподобный.

Пьер Кошон вздрогнул и обернулся. Он совершенно не услышал шагов, поглощенный собственными мыслями, поэтому пропустил тот момент, когда к нему подошел Филипп Бургундский – сын его сюзерена и покровителя.

– Любуетесь поверженным городом, да?

Опустив глаза, Кошон смиренно поклонился.

– Любоваться можно только возрождением, но не упадком, ваша светлость. И я невольно забылся, вообразив, какого величия достигнет Париж теперь, когда рядом с королем встал ваш батюшка.

– И люди, подобные вам, разумеется.

– Моя роль скромна. Но, если она внесет свою лепту в грядущее возрождение… – Кошон на мгновение замялся. – Возможно, это даст повод вашей светлости снисходительней относиться к людям, подобным мне.

Филипп в ответ только усмехнулся.

Кошона он недолюбливал со времен своей женитьбы, когда в четыреста девятом отец решил связать его с Мишель Валуа – дочерью короля и королевы. Мишель была слишком голубоглаза, чтобы не вызывать сомнений в отцовстве короля, к тому же до сих пор была бесплодна. И Филипп, с самого начала с презрением относившийся к своему браку, перенес это презрение и на Кошона, хотя в том сватовстве роль прелата действительно была скромна. Молодой Кошон тогда только-только поступил на службу к герцогу Жану и желал быть полезным во всем, поэтому с готовностью ввязывался в любое значительное мероприятие. Но, когда выигрываешь в одном, в чем-то другом неизбежно проигрываешь. И расплатой за особо доверительное отношение Жана Бургундского стало презрение его сына.

Когда не слышал отец, Филипп тоже называл преподобного «свиньей» и не раз прилюдно интересовался его происхождением. Кошон с неизменным смирением сообщал, что является сыном простого винодела, и это молодого герцога всегда ужасно забавляло. Остроты сыпались из него, как из рога изобилия, становясь, раз от раза, всё изощреннее, пока кто-то не шепнул Филиппу, что Кошон, возможно, свое происхождение скрывает. При этом шептавший уверял, что имеет веские резоны считать преподобного потомком древнего тамплиерского рода, о чем в Реймсе, откуда Кошон явился в Париж, старожилы могли бы рассказать более подробно.

Такую скрытность молодой герцог одобрять тоже не был склонен. Но его раздражение усугублялось еще и тем, что все остроты по поводу имени Кошона предназначались простолюдину. И если прелат действительно принадлежал к старинному рыцарскому роду, но позволил себе их терпеливо сносить, а пуще того, позволил герцогу их произносить, то ничего удивительного не было в том, что презрение Филиппа только укрепилось. Нельзя любить того, кого незаслуженно оскорбил и выглядел при этом недостойно.

Впрочем, никаких особенных козней против отцовского фаворита его светлость никогда не строил. Только недавно, когда узнал про последнее назначение Кошона на должность советника, разбирающего жалобы, не сдержался и брезгливо заметил:

– Что ж, свинье в грязи самое и место.

И все вокруг засмеялись и стали строить предположения, какие