Полларду нечем было себя занять. Его душевные терзания становились все глубже. Он сидел в стойле Сухаря, думая о беременности Агнес и гадая, где найти денег, чтобы содержать ребенка. Он снова и снова заверял Ховарда, что совершенно здоров и сможет участвовать в стотысячнике, но все было напрасно.

На самом деле Ред не мог убедить даже себя. Нога по-прежнему доставляла ему массу неудобств. Кости казались тонкими, как спички, и он был уверен, что при малейшем ударе они рассыплются на кусочки. В глубине его души гнездился страх: а что, если Ховард разрешит ему участвовать в скачке и нога сломается прямо посреди забега?{522}

А тут еще Вульф. Видя, что Ховард не позволяет Полларду ездить верхом, Смит стал посылать Вульфа скакать на Сухаре. Ходили споры, что на стотысячник наездником Сухаря назначат либо Вульфа, либо Бадди Хааса, жокея Каяка. Почти все на ипподроме Санта-Аниты считали, что лошадью должен управлять только Поллард. Всех, кто сомневался, что именно он будет скакать на Сухаре, Поллард называл «группой кликуш»{523}.

Поллард наблюдал, как Вульф скачет на Сухаре, и его охватывало отчаяние. Повторяя за Юлием Цезарем, он заявил одному из репортеров: «Дурной тебе не отплатит благом за благо»{524}.

Поллард, похоже, сломался под давлением обстоятельств. Он стал запойным пьяницей. Правда, он никогда не позволял себе пить в рабочее время. «Никто не скажет, – заметил он как-то своему другу Биллу Баку, – что Поллард пьет, когда скачет верхом». Но в свободное время он уходил в запой{525}. «Сегодня именно та ночь, – выкрикнул он однажды, вбегая в квартиру Бака в конце скакового сезона, – когда Кугуар может упиться!» Если он пил, то наутро страдал от жесточайшего похмелья и, как казалось, от острого алкогольного бреда. «Когда у меня похмелье, приходится надевать башмаки на клею, а то меня так трясет, что из подбитой обуви гвозди выскакивают»{526}.

Ямми очень переживал за друга{527}. Если Поллард будет продолжать пить, он упустит шанс скакать на Сухаре. Ямми делал все, чтобы удержать жокея от попоек. Он звал Полларда к себе в турецкие бани, но Поллард отказался. Ямми тенью следовал за Редом: он хотел точно знать, где тот находится в любое время дня и ночи. Он просил Давида Александера проводить с Редом как можно больше времени, чтобы не позволять ему пить. Чтобы удержать жокея трезвым до скачки, он даже заключил с Поллардом договор: если Поллард выиграет стотысячник, Ямми тайком пронесет ему «бормотуху» прямо в круг победителя.

Поллард был не единственным, кто испытывал напряжение. Смита грызла тревога. «Вся его жизнь, – вспоминает Сонни Гринберг, – вращалась вокруг Сухаря». Ховард тоже был на грани нервного срыва. За пять лет партнерства эти совершенно разные люди, чьи интересы часто вступали в противоречия, наладили удивительно гармоничные отношения, но, когда они принимали решения относительно участия Сухаря в скачках и его тренировочного графика, между ними постоянно возникали трения. Оказавшись под давлением обстоятельств, каждый из них становился более властным, старался обрести контроль над ситуацией, и все же напряжение никогда не достигало такого накала, как зимой 1940 года.

Однажды утром Ховард перегнул палку, настаивая на том, чтобы Смит ускорил весьма консервативный режим тренировок. Смит еще не был готов сделать это и в присутствии служащих конюшни резко выразил свою точку зрения. «Позвольте мне тренировать мою лошадь так, как я считаю нужным, – рявкнул он, – или ищите другого тренера»{528}. Все присутствующие замерли, ожидая реакции Ховарда. Тот ничего не ответил, повернулся и ушел.

Январь пролетел – а Сухарь так ни разу и не участвовал в скачках. Уичси, Овод и все остальные его соперники готовились в полную силу. И дождь не был им помехой. Смит больше не мог ждать. Он вывел Сухаря и Каяка на серьезную тренировку на треке. На этот раз Полларду разрешили пустить Сухаря вскачь. Под проливным дождем, который заставил зрителей разбежаться, Сухарь и Каяк преодолели шесть фарлонгов за 1: 13. Всю дистанцию Поллард проскакал, откинувшись назад, натянув поводья и упершись ногами в стремена. Лошадь и всадник вернулись целыми и невредимыми. Спустя несколько дней Смит снова отправил Сухаря на тренировку, и тот снова показал отличное время – 800 метров за 1: 12,5. Поллард сказал, что еще никогда жеребец не был в такой превосходной форме.

После тренировок Смит выставил Сухаря на гандикап в Сан-Фелипе, который был запланирован на 30 января. Поллард ожидал решения, будет ли он скакать в этом забеге. Смит объявил, что Поллард будет участвовать, но Ховард внес поправку: Поллард примет в нем участие, если будет в хорошей форме. Если нет, на этот забег назначат Вульфа. При этом он ничего не сказал о стотысячнике, до которого остался всего месяц.

Вульф и Поллард переживали первый кризис в своей дружбе. Для Полларда было жизненно необходимо снова сесть в седло Сухаря. Это означало финансовое спасение, возможность справиться с ответственными обязанностями мужа и отца, возвращение в профессию и конец публичному унижению. А Вульф горел желанием реабилитироваться за поражение на нос в 1938 году и искупить вину за то, что, возможно, он невольно послужил причиной серьезной травмы скакуна в 1939 году. Публично заявив, что на Сухаре будет скакать либо Вульф, либо Поллард, Ховард непреднамеренно настроил жокеев друг против друга.

Где-то на задворках ипподрома Вульф и Поллард серьезно повздорили из-за Сухаря, дело чуть не дошло до рукоприкладства{529}. Когда они разошлись, их дружбе пришел конец.

Рассвет 29 января выдался ясным и солнечным. Ховард отправился в офис руководства ипподрома, чтобы заявить об участии Сухаря в гандикапе Сан-Фелипе. Пока он неторопливо проходил мимо дорожек, барометр в секретариате ипподрома стал склоняться к отметке «дождь». Ховард заявил коня на скачку. Увидев, что Сухарь выставлен на скачки, центральные радиокампании стали готовиться к трансляции забега на всю страну. Барометр продолжал опускаться все ниже, на небе начали сгущаться тучи. На следующее утро в момент, когда Сухарь вышел на трек для финального пробега перед стартом, начался дождь. Потом снова прояснилось, и Ховард, скрестив пальцы на удачу, отправился на ипподром.