"Да, Веснин… - думал Бессонов, прикрывая глазаотяжелевшими веками. - Да, теперь я один. Никто сейчас не заменит мне Веснина.Он верил мне. А я боялся раскрыться перед ним, замыкался. Эх, дорогой мойВиталий Исаевич, век живи, век учись, поздно мы, поздно начинаем ценитьистинное! Если можешь, прости за холодность, за черствость мою. Сам страдаю отэтого, но вторую натуру выбить из себя не могу".

Этого Бессонов не сказал командующему фронтом - это было еголичное, чего он никому не хотел бы открывать, выносить на суд других, как иболезненно-мучительные воспоминания о сыне, о жене.

Бессонов долго стоял перед аппаратом "ВЧ", окончивразговор со штабом фронта; стоял, опустошенный, среди осторожных голосов,перезвонов по линиям связистов, среди исподтишка наблюдающих за ним лиц и самчувствовал свое серое от усталости, постаревшее за эти сутки, не принимающееникого лицо. В то же время он хорошо понимал, о чем думают сейчас и сдержанный,исполнительный майор Гладилин, внимательно согнувшийся над картой, и остальныеоператоры, и связисты, и адъютант Божичко, и начальник охраны Титков, который внечеловеческом напряжении ждал решения своей участи - вместе с ним этого ждалии все. Черной тенью маячил он близ двери; белым шаром покачивалась его перебинтованнаяголова. Не выдержав, Титков напомнил о себе шепотом:

– Что теперь мне… товарищ командующий? Куда мне?

– В госпиталь, - жестко проговорил Бессонов. -Отправляйтесь в госпиталь, майор Титков.

Потом в сумрачном оцепенении Бессонов лежал на топчане в натопленномблиндаже Деева, не меняя положения, глядя в накаты, влажные от испарений;временами слышал тихое и вкрадчивое покашливание Божичко, его возню с чайникомна железной печи, волглый шорох его шинели, но ничем не отвечал на это. Глуходоходили сквозь землю звуки из соседнего блиндажа, а ему хотелось молчать идумать под беспечно ровный клекот пламени в печи, сохранить внешнее равновесие,то спокойствие, которое так необходимо было перед утром, но которое начиналоизменять ему после известия о гибели Веснина. С потугой забыть хотя бы наминуту о докладе майора Титкова Бессонов старался думать о предстоящемконтрударе корпусов, о своем докладе командующему фронтом, но снова возвращалсяк мыслям о Веснине, о непростительной, как злая бессмысленность, недоговоренностимежду ними, о темном комке орденов и документов, в носовом платке положенныхТитковым на стол, о слабой капризной улыбке девочки на любительской фотографии,вложенной в удостоверение Веснина. И, думая об этом, возвращался памятью ктому, как, едва познакомясь, они вместе ехали из штаба фронта в штаб армии,обгоняя колонны дивизий на марше, и нащупывали друг друга - по жесту, по фразе,по молчанию; а в памяти почему-то вставал тот растерявшийся нетрезвыйпарень-танкист из соседней армии, кажется, командир роты, обязанный жизньюВеснину Да, в его душе, наверно, было меньше ожесточения к отчаявшимся,независимо от причин потерявшим волю к сопротивлению людям, чем в душеБессонова, который после трагедии первых месяцев сорок первого года намеренновыжег из себя снисхождение и жалость к человеческой слабости, сделав раз инавсегда один вывод: или - или. Так это было либо не совсем так, но, подумав отанкисте, о своей замкнутости и подозрительности в первоначальном общении сВесниным, что, несомненно, было противопоказано мягкой его интеллигентности,Бессонов с предельной яркостью вспомнил непостижимые разумом слова Титкова:"Член Военного совета приказал принять бой, не захотел отходить".

"Не захотел отходить", - вертелось в головеБессонова, пораженного тем, что Веснин отдал такой приказ, когда в егоположении члена Военного совета не обязательно было принимать заведомообреченный бой, а надо было отходить, не подвергать жизнь риску в тех обстоятельствах;но Веснин принял бой, и случилось то, что случилось три часа назад.

– Товарищ командующий, выпейте чаю…

Запах заварки. Мягкие шаги. Еле слышное пофыркивание чайникана плите, позвякивание ложечки о кружку.

– Товарищ командующий, вам бы уснуть с полчаса… здесьникто не помешает. Выпить чаю - и уснуть. За полчаса ничего не произойдет. Я недам беспокоить…

– Спасибо.

Бессонов открыл глаза, но не вставал. А между тем говорилсебе, что нужно встать, взять кружку с приготовленным для него чаем, выпить чайи прежним, уже привычным всем, войти в соседний блиндаж, где сейчас ждали егопоследних перед утром распоряжений, где был знакомый аккумуляторный свет,карты, телефоны, рация, позывные, - ибо давно знал: немилосердный ударвечности, опаляющий душу, не прекращает ни войны, ни страданий, не отстраняетживых от обязанности жить. Так было и после известия о судьбе сына. И, собираяволю, чтобы подняться, он спустил ноги с топчана, сел, поискал палочку.

– Да, я сейчас. Спасибо, майор. - И горько усмехнулся краямигуб, глубоко подрезанных морщинами смертной усталости. - Что вы так смотрите,Божичко?

Божичко, шапкой сняв горячий чайник с печи, нацеливая вжестяную кружку коричневую перекрученную струю, разносившую запах крепкойзаварки, смеженными ресницами спрятал скорбные, с желтыми блестками глаза.Сказал:

– Я так, товарищ командующий. Документы ВиталияИсаевича… Я передам.

Он никогда в жизни не осмелился бы сказать Бессонову, что вдокументах Веснина, положенных им в сумку для передачи в штаб, нашел скомканную,слипшуюся в крови листовку-то самое страшное, чего нельзя было знать Бессонову.

Спустя сорок минут после того, как Бессонов приказал датьсигнал для атаки танковому и механизированному корпусам, бой в северобережнойчасти станицы достиг переломной точки.

С НП виден был этот развернувшийся на улочках станицы, наокраине ее, танковый бой, сверху в темноте казавшийся ошеломляюще чудовищным посвоей близости, смешанности, неистовому упорству и, может быть, особеннопотому, что нигде не было видно людей. По всей окраине взблескивали прямыевыстрелы орудии, меж домов кучно бушевали вихревые разрывы "катюш";сцепившись во встречном таране, пылали танки на перекрестках; по берегу срединачавшегося пожара сползались розоватые, как бы потные, лоснящиеся железныетела, с короткого расстояния били в упор, почти вонзаясь друг в друга стволамиорудий, гусеницами руша дома и сараи, разворачивались во дворах, отползали ивновь шли в повторные атаки, охватывая плацдарм. Немцы сопротивлялись, вцепившисьв северный берег, но бой уже сползал к реке, уже что-то изменилось на сороковойминуте, сконцентрированный гул, вой моторов расколотыми отзвуками наполнялиречное русло, немцы кое-где начали отходить к переправам. И Бессонов вдругпосмотрел не на северный, а на южный берег, боясь ошибиться, поторопиться ввыводах.

Там, по ту сторону реки, куда медленно оттягивались немецкиетанки и где, казалось, в течение вчерашних суток все было смято, раздавлено,разбито, разворочено бомбежками, танковыми атаками, артиллерийскими налетами,где степь представлялась намертво выпаленной, совершенно пустынной, без единогоживого дыхания, теперь в разных концах ее рождались снопики винтовочныхвыстрелов, горизонтально вылетали широкие багровые лоскуты пламени нескольких орудийи узкие, колючие языки огня противотанковых ружей. Потом из тех мест, где вчерапроходили пехотные траншеи, заработали разом три пулемета, забились в степикрасными бабочками, запорхали внизу, над окопами. То, что считалось мертвым,уничтоженным, начинало слабо шевелиться, подавать признаки жизни, и невозможнобыло вообразить, как сохранилась эта жизнь, как с начала и до конца боятеплилась она там, в этих окопах, на тех орудийных позициях, через которыепрошли или которые обошли танки, отрезав их, клещами замкнув к концу вчерашнегодня южный берег.