Раздрабливаемый боем, ревом танковых моторов, воздухпрояснел, поредел, по-утреннему наливался фиолетовой, холодно-прозрачной синьювокруг высоты, прорезанной яркими кострами горевших за рекой танков, веселыми иигривыми при свете наступающего дня. Приблизилась раскрытым пожаромюжнобережная часть станицы, по окраине которой со стороны степи, видимые теперьглазом, ползли и ползли, переваливаясь, вздымая вьюжные космы,"тридцатьчетверки", а следом шли и ехали на покрашенных под снегЗИСах стрелковые подразделения. Вдали же, в запредельном краю, нежно и тихопробивалась осторожная светлая полоса на востоке, поджигая белым пламенем погоризонту снега, по извечным законам напоминая об иных человеческих чувствах,забытых давно и Бессоновым, и всеми остальными, кто был с ним в траншее НП.

"Да, утро".

Бессонов, выйдя на ветер, бушевавший на вершине высоты, иощутив, что наступало утро, морозное, декабрьски ясное, обещавшее солнце,очищенное небо, подумал об открытости танков в голой степи, о немецкой и своейавиации; и, наверно, об этом также подумал прибывший на НП в конце ночипредставитель воздушной армии, узколицый, с огромным планшетом, в летных унтах,компанейского нрава полковник, с плексигласовым наборным мундштуком в улыбчивыхгубах. На взгляд Бессонова, в котором был вопрос - где штурмовики? - он ответилтут же, что все будет в порядке, туманца, слава Богу, нет, через пятнадцатьминут штурмовики пройдут над энпэ, и, ответив, погрыз мундштук, обнадеживающеулыбнулся.

– Добро, коли так, - сказал Бессонов, подавив желаниезаметить, что для немецкой авиации тоже туманца нет.

– Смотрите, товарищ командующий, что славяне делают,ожили-таки! Никак, кухня? - сказал с грустной веселостью Божичко, не отходившийот Бессонова с начала боя ни на шаг, и указал рукавицей на полуразрушенныймост.

– Что? - спросил Бессонов, думая об авиации, ирассеянно поднял бинокль, скользкий, в изморози, поправил резкость.

За высотой, на южном берегу реки, левее станицы, на томпространстве перед балкой, вчера отрезанном немцами, где недавно ожилинесколько орудий, несколько противотанковых ружей и три пулемета, тряслась поворонкам, проскочив мост, летела вдоль ходов сообщения кухня, нещадно дымя всумраке утра, струёй рассыпая за собой по снегу горошины рдяных искр. Неслась сбешенством одержимости, лавируя между минометными разрывами, алыми макамираспускавшимися по высоте. Какой-то отчаянный старшина вырвался на тот берегследом за танками, спешил на передовую. Видно было, как из левофланговыхпехотных траншей поднялись человек пять-шесть, призывно махали винтовками, нокухня проскакивала мимо них, прыгала по ямам воронок, неслась неудержимо картиллерийским огневым позициям справа от моста. И там остановилась, какврытая. Мгновенно с козел спрыгнул человек, побежал к только что стрелявшемуорудию, распластывая по ветру длинные полы комсоставской шинели.

– А ведь это, не иначе, та батарея. Та, где мы были, -сказал утвердительно Божичко, облокотясь на бровку бруствера. - Помните,товарищ командующий, тех ребят? У них еще комбат… такой мальчик… лейтенант,Дроздов, кажется?

– Не помню, - пробормотал Бессонов. - Дроздов?.. Точнеенапомните, Божичко.

Божичко подсказал:

– Там, где вы разведку ждали. Те, что немца вынесли.Двое из них его сюда приволокли. Семидесяти-шестимиллиметровая батарея.

– Батарея? Вспомнил. Только нет, не Дроздов… Похожая,но другая фамилия… Кажется, Дроздовский. Да, верно! Дроздовский…

Бессонов резко опустил бинокль, подумав, как выстояла сначала боя эта 76-миллиметровая батарея, которой командовал тот удививший еговчерашним утром синеглазый, по-училищному вышколенный, весь собранный, будто напарад, мальчик, готовый не задумываясь умереть, носивший известную в средевоенных генеральскую фамилию, и представил на миг, что выдержали люди там,около орудия, на главном направлении танкового удара. И, с нарочитоймедлительностью вытирая носовым платком исколотое снеговой крошкой лицо,чувствуя волнением и холодом стянутую кожу, выговорил наконец с усилием:

– Хочу сейчас пройтись по тем позициям, Божичко, именносейчас… Хочу посмотреть, что там осталось… Вот что, возьмите награды, все, чтоесть тут. Всё, что есть, - повторил он. - И передайте Дееву: пусть следует замной.

Божичко в каком-то изумлении посмотрел, как маленькая рукаБессонова мяла, тискала, комкала носовой платок, не попадая в карман полушубка,кивнул, сорвался с места, побежал за полковником Деевым.

Бессонов считал, что не имеет права поддаваться личнымвпечатлениям, во всех мельчайших деталях видеть подробности боя в самой близи,видеть своими глазами страдания, кровь, смерть, гибель на передовой позициивыполняющих его приказания людей, уверен был, что непосредственные,субъективные впечатления расслабляюще въедаются в душу, рождают жалость,сомнения в нем, занятом, по долгу своему, общим ходом операции, в иныхмасштабах и полной мерой отвечающем за ее судьбу Страдание, мужество, гибельнескольких людей в одном окопе, в одной траншее, в одной батарее могли статьнастолько трагически невыносимыми, что после этого оказалось бы не вчеловеческих силах твердо отдавать новые приказы, управлять людьми, обязаннымивыполнять его распоряжения и волю.

Убедился он в этом не вчера и не сегодня, а с того сложного,незапамятного сорок первого года, когда на Западном фронте приходилось самомусреди крови, криков и зовов санитаров, среди стонов раненых подымать на прорывиз окопов людей с задавленным в душе состраданием к их бессилию перед большимии малыми охватами не остановленных на границе танков, перед немецкой авиацией,ходившей по головам.

Но в это морозное утро своего контрудара, в тридцати пятикилометрах юго-западнее Сталинграда, при обозначившемся успехе своей армии,Бессонов изменил себе.

… Когда по льду перешли реку и поднялись на берег, злообдуваемый пронизывающим до костей ветром, и потом по неглубокому ходусообщения вошли в полузаваленную траншею, когда Бессонов только воображениемвосстановил, что тут были первые пехотные окопы, он замедлил шаг от боя сердца,сорвавшего дыхание.

Здесь, на южном берегу, где танковые атаки не прекращалисьмного часов и танки проходили в разных направлениях много раз - так изрыв,исполосовав, разворочав гусеницами окопы, до этого изуродованные бомбовымиворонками, что сплющенные пулеметы в гнездах, клочья, обрывки ватников, лохмотьяморских тельников, перемешанных с землей, расщепленные ложи винтовок, лепешкипротивогазов и котелков, заваленные грудами почернелых гильз, засыпанные снегомтела - это не сразу было отчетливо увидено Бессоновым. Останки оружия инедавней человеческой жизни, как гигантским плугом, были запаханы, полураскрытызавалами, образовавшимися повсюду от бомбовых воронок, от многотонного давлениятанковых гусениц.

Все осторожнее пробираясь через земляные навалы в траншее,перешагивая через выступавшие под ногами кругло и плоско оснеженные бугры,Бессонов шел, стараясь не наступать, не задеть их палочкой, угадывая под этимибуграми трупы убитых еще утром. И уже без надежды найти здесь кого-либо вживых, подумал с казнящей горечью, что он ошибся: ему лишь показалось с НПслабое биение жизни тут, в траншеях.