Итак, сравнение еврея с англичанином оставляет насзначительно раньше, чем параллель между евреем и женщиной. Причина, в силукоторой мы должны были в том и в другом случае основательно проследить всеаналогии, заключается в той ожесточенной борьбе, которая издавна ведется заценность и сущность еврейства. Я позволю себе сослаться на Вагнера, которыйревностнее всех занимался проблемой еврейства с самого начала до самого концасвоей жизни. Он хотел признать еврея не только в англичанине: над его Кундри –единственной по своей глубине женской фигурой в искусстве, неизменно витаеттень Агасфера.

Параллель, которую мы провели между женщиной и евреем,приобретает еще большую основательность и достоверность благодаря тому факту,что ни одна женщина в мире не воплощает в себе идею женщины в той законченнойформе, как еврейка. И она является таковой не только в глазах еврея. Даже ариецотносится к ней именно с этой точки зрения: стоит вспомнить «Еврейку из Толедо»Грильпарцера. Подобное представление возникает благодаря тому, что арийка требуетот арийца в качестве полового признака еще и метафизического элемента. Онапроникается его религиозными убеждениями в той же мере, как и всеми остальнымисвойствами его (см. конец гл. IX и главу XII). В действительности, конечно,существуют только христиане, а не христианки. Еврейка является на первый взгляднаиболее совершенным воплощением женственности в ее обоих противоположныхполюсах – в виде матери, окруженной своей многочисленной семьей, и в видестрастной одалиски, как Киприда и Кибела, именно потому, что мужчина, которыйее сексуально дополняет и духовно насыщает, который создал ее для самого себе,сам содержит в себе так мало трансцендентного.

Сходство между еврейством и женственностью приобретает напервых порах особенную реальность, если обратиться к способности евреябесконечно изменяться. Выдающийся талант евреев в сфере журналистики,«подвижность» еврейского духа, отсутствие самобытного, врожденного умственногосклада, разве все это не дает нам права применить к евреям то же положение,которое мы высказали относительно женщин: они сами по себе ничто, а потомумогут стать всеми? Еврей —индивидуум, но не индивидуальность. Вращаясь в сференизкой жизни, он лишен потребности в личном бессмертии: у него отсутствуетистинное, неизлечимое, метафизическое бытие, он непричастен к высшей, вечнойжизни.

А все-таки именно в этом месте еврейство и женственностьрезко расходятся. Отсутствие бытия и способность стать всем, оба качества,свойственные и еврею и женщине, принимают у каждого из них различные формы.Женщина является материей, которая способна принять любую форму. В еврее преждевсего наблюдается известная агрессивность. Он становится рецептивным не подвлиянием сильного впечатления, которое производят на него другие. Он поддаетсявнушению не в большей степени, чем ариец. Речь идет о том, что он самодеятельноприспособляется к различным обстоятельствам и требованиям жизни, кразнообразнейшей среде и расе. Он подобен паразиту, который в каждом новом телестановится совершенно другим, который до того меняет свою внешность, чтокажется другим, новым животным, тогда как он остается тем же. Еврейассимилируется со всем окружающим и ассимилирует его с собою, при этом онничему другому не подчиняется, а подчиняет себе это другое.

Далее, расхождение между женщиной и евреем заключается втом, что женщине совершенно чуждо мышление в понятиях, тогда как мужчинеподобной образ мышления присущ в огромной степени. В связи с этимобстоятельством находится его склонность к юриспруденции, которая никогда не всостоянии будет возбудить серьезный интерес к себе со стороны женщины. В этойприродной склонности к понятиям находит свое выражение активность еврея,активность, правда, довольно своеобразного сорта. Это, во всяком случае, неактивность, которая свойственна самотворческой свободе высшей жизни.

Еврей вечен, как и женщина. Он вечен не как личность, а какрод. Он не обладает той непосредственностью, которой отличается ариец, тем неменее его непосредственность совершенно иная, чем непосредственность женщины.

Но глубочайшего познания истинной сущности еврея мыдостигнем только тогда, когда обратимся к его иррелигиозности. Здесь не местовходить в разбор понятия религии, так как этот разбор из необходимости оказалсябы чрезмерно пространным и завел бы нас слишком далеко. Поэтому не вдаваясь вболее подробные обоснования, я под религией буду прежде всего пониматьутверждение человеком всего вечного, той вечной жизни в человеке, которая неможет быть доказана и введена из данных низшей жизни. Еврей – человекневерующий. Вера —это определенное действие человека, с помощью которого онстановится в известные отношения к бытию. Религиозная вера направленаисключительно на вневременное, абсолютное бытие, на вечную жизнь, как гласитязык религии. Еврей, в глубочайшей основе своей, есть ничто, и именно потому,что он ни во что не верит.

Вера есть все. Но не в том дело, верит ли человек в Бога илинет: верил бы он хотя бы в свой атеизм. Как раз в этом-то и вся беда: еврей ниво что не верит, он не верит в свою веру, он сомневается в своем сомнении. Оннеспособен насквозь проникнуться сознанием своего торжества, но он также не всостоянии всецело уйти в свое несчастье. Он никогда не относится серьезно ксебе самому, поэтому у него нет и серьезного отношения к другим людям и вещам.Быть евреем представляет собою какое-то внутреннее удобство, за котороеприходится расплачиваться разными внешними неудобствами.

Этим мы, наконец, подошли к самой существенной разнице междуевреем и женщиной. Их сходство в глубочайшей основе своей покоится на том, чтоеврей так же мало верит в себя, как и она. Но она верит в Другого, в мужчину, вребенка, «в любовь», у нее имеется какой-то центр тяжести, но он лежит вне ее.Еврей же ни во что не верит: ни в себя, ни в Других. Он также не находитотклика в душе другого, не в состоянии пустить в нее глубокие корни, как иженщина. Отсутствие всякой почвы под его ногами получает как бы символическоевыражение в его абсолютном непонимании землевладения и в том предпочтении,которое он отдает движимой собственности.

Женщина верит в мужчину, в мужчину вне себя, в мужчину всебе самой, в мужчину, которым она насквозь проникается в духовном отношении.Благодаря этому она приобретает способность серьезно относиться к себе самой».Еврей никогда серьезно не считает что-либо истинным и нерушимым, священным инеприкосновенным. Поэтому у него всегда фривольный тон, поэтому он всегда надовсем острит. Христианство какого-либо христианина для него очень сомнительнаявещь, и он уж, конечно, не поверит в искренность крещения еврея. Но он даже невполне реалистичен и уж ни в коем случае не настоящий эмпирик. Здесь следуетсвести одно очень важное ограничение в прежние положения выставленные нами визвестном соответствии со взглядами Г. С. Чемберлена. Еврею чужда та настоящаяимманентность, которая свойственна английскому философу опытного мира. Дело втом, что позитивизм истинного эмпириста верит в возможность для человекаприобрести вполне законченное познание внутри чувственного мира, он надеется назавершение системы точной науки. Еврей же не верит в свое значение. Тем неменее он далеко не скептик, так как он не убежден в своем скептицизме. Междутем, даже над абсолютно аметафизической системой, как философия Авенариуса,реет дух какой-то благоговейной озабоченности. Мало того, релятивистическиевоззрения Эрнста Маха, и те даже проникнуты благочестием, исполненнымрадостного упования. Эмпиризм, пожалуй, и не глубок, но его поэтому еще нельзяназвать еврейским.