Мне, пожалуй, возразят, что это раздвоенное бытие можновстретить лишь у цивилизованных евреев, в которых старая ортодоксия продолжаетбороться с современным умственным течением. Но это было бы очень неправильно.Образованность еврея еще резче и яснее выдает его истинную сущность. Дело втом, что ему, как человеку образованному, приходится вращаться в сфере таких вещей,которые требуют значительно большей серьезности, чем денежные, материальныедела. В доказательство того, что еврей сам по себе не однозначен, можнопривести то, что он никогда не поет. Не из стыдливости он не поет, а простопотому, что он сам не верит в свое пение. Между многозначительностью еврея иистинной реальной дифференцированностыю или гениальностью общего весьма мало. Иего своеобразный страх перед пением или перед громким, ярким словом очень далекот истинной сдержанности. Всякая стыдливость горда, но отрицательное отношениееврея к пению есть в сущности признак отсутствия в нем внутреннего достоинства:он не понимает непосредственного бытия и стоит ему только запеть, чтобы онпочувствовал себя смешным и скомпрометированным. Стыдливость охватывает всесодержания, которые с помощью внутренней непрерывности прочно связаны счеловеческим «я». Сомнительная застенчивость еврея простирается на такие вещи,которые ни в каком отношении не являются для него священными, поэтому у негособственно не может быть никаких опасений профанировать их одним толькооткрытым повышением голоса. Тут мы опять сталкиваемся с отсутствием благочестияу еврея: всякая музыка абсолютна, она как бы оторвана от всякой основы. Поэтомуона стоит в более тесных отношениях к религии, чем всякое другое искусство.Поэтому самое обыкновенное пение, которое вкладывает в мелодию всю свою душу,есть не еврейское пение. Ясно, что определять сущность еврейства это задачаочень трудная. У еврея нет твердости, но и нет нежности, он скорее жесток имягок. Он ни неотесан. ни тонок, ни груб, ни вежлив. Он – не царь и не вождь,но и не пленник и не вассал. Чувство потрясения ему незнакомо, но ему такжечуждо и равнодушие. Ничто не является для него очевидным и понятным, но онтакже не знает истинного удивления. У него нет ничего об-щего с Лоэнгрином, нонет никакого родства и с Тельрамундом, кото-рый живет и умирает с честью. Онсмешен, как студент-корпорант, но он даже не настоящий филистер. Он немеланхоличен, но он и не легкомыслен от всего сердца. Так как ему чужда всякаявера, он бежит в сферу материального. Отсюда и его алчность к деньгам: здесь онищет некоторой реальности, путем «гешефта» он хочет убедиться в наличностичего-то существующего. «Заработанные деньги» – это единственная ценностькоторую он признает как нечто действительно существующее. И тем не менее он всеже не настоящий делец: «неистинное», «несолидное» в поведении еврейскоготорговца есть лишь конкретное проявление в деловой сфере того же еврейскогосущества, которое и во всех остальных отношениях лишено внутреннейтождественности. Итак, «еврейское» есть определенная категория, ипсихологически его нельзя ни сводить к чему-либо, ни определить. Сметафизической точки зрения оно тождественно с состоянием, предшествовавшимбытию. Интроспективный анализ не идет больше известной внутреннеймногозначности, отсутствия какой бы то ни было убежденности, неспособности клюбви, т.е. к беззаветной преданности и жертве.

Эротика еврея сентиментальна, его юмор – сатира, но всякийсатирик сентиментален, как каждый юморист – эротик наизнанку. В сатире исентиментальности и заключается та двойственность, которая и составляетсущность еврейства (ибо сатира слишком мало замалчивает, а потому и являетсяподражанием юмору). Но им обеим присуща та усмешка, которая так характеризуетеврейское лицо: не блаженная, не страдальческая, не гордая, не искаженнаяусмешка, а то неопределенное выражение лица (физиономический коррелатвнутренней многозначности), которое говорит о бесконечной готовности с его сторонына все соглашаться. Но это именно сведетельствует об отсутствии у человекауважения к самому себе, того уважения, которое может послужить основой длявсякой другой «verecundia».

Изложение мое отличалось той ясностью, которая позволяет мненадеяться, что мой взгляд на сущность еврейства был правильно понят. Если что иосталось неясным, то пусть король Гакон из «Претендентов на корону» Ибсена идоктор Штокман из «Врага народа» покажут, что остается навеки недоступным длянастоящего еврея: непосредственное бытие, милость Божья, трубный глас, мотивЗигфрида, самотворчество. Еврей поистине «пасынок Божий на земле», и вдействительности нет ни одного еврея – мужчины, который испытывал хотя бысмутные страдания от своего еврейства, т.е. в глубочайшей основе своей – отсвоего неверия.

Еврейство и христианство составляют две самые крайние,неизмеримые противоположности: первое есть нечто разорванное, лишенноевнутренней тождественности, второе – непреклонно-верующее, уповающее на Бога.Христианство есть высший героизм, еврей же никогда не бывает ни единым, ницельным. Поэтому еврей труслив. Герой – это его прямая противоположность.

Г. С. Чемберлен сказал много верного о поразительном, прямоужасающем непонимании, которое еврей проявляет к образу и учению Христа, к борцуи страдальцу в нем, к его жизни и смерти. Но было бы ошибочно думать, что еврейненавидит Христа, ибо еврей не Антихрист, он вообще к Христу никакого отношенияне имеет. Строго говоря, существуют только арийцы, которые ненавидятХриста, – это преступники. В еврее образ Христа, не поддающийся егопониманию, вызывает чувство тревоги и неприятной досады, так как он недосягаемдля его склонности к издевательству и шутке.

Тем не менее сказание о Новом Завете, как о самом спеломплоде и высшем завершении Старого, и искусственная связь первого с мессианскимиобещаниями второго принесли евреям огромную пользу. Это их сильнейшая внешняязащита. Несмотря на полярную противоположность между еврейством ихристианством, последнее все же вышло из первого, но это именно и являетсяодной из глубочайших психологических загадок. Проблема, о которой здесь идетречь, есть ничто иное, как проблема психологии самого творца религий.

Чем отличается гениальный творец религиозной догмы отвсякого другого гения? Какая внутренняя необходимость толкает его на путьсоздания новой религии?

Здесь следует предположить, что этот человек всегда верил втого самого Бога, которого он сам возвестил. Предание рассказывает нам о Буддеи Христе, о тех неимоверных искушениях, которым они подвергались и которыхникто другой не знал. Дальнейшие два – Магомет и Лютер были эпилептиками. Ноэпилепсия есть болезнь преступников: Цезарь, Нарзес, Наполеон – эти «великие»преступники, страдали падуй болезнью. Флобер и Достоевский, будучи толькосклонны к эпилепсии, скрывали в себе много преступного, хотя они преступникамии не были.

Основатель религии есть тот человек, который жил совершеннобез Бога, но которому удалось выбиться на путь высшей веры. «Как это возможно,чтобы человек, злой от природы, сам мог сделать себя Добрым человеком, этопревосходит все наши понятия, ибо как может плохое дерево дать хорошийплод?», – вопрошает Кант в своей философии религии. Но эту возможность онсам принципиально утверждает. Ибо, несмотря на наше отпадение, властно и с неуменьшеннойсилой звучит в нас заповедь: мы должны стать лучшими, следовательно, мы Должныи уметь стать таковыми… Эта непонятная для нас возможность полнейшегоперерождения человека, который в течение многих лет и Дней жил жизнью злогочеловека, эта возвышенная мистерия нашла свое осуществление в тех шести илисеми людях, которые основали величайшие религии человечества. Этим ониотличаются от гения в обыкновенном смысле: в последнем уже с самого рождениязаложено предрасположение к добру.