Еврей – неблагочестивый человек в самом широком смысле.Благочестие есть качество, которое не может существовать наряду с другимивещами, или вне их. Благочестие есть основа всего, базис, на которомвозвышается все остальное. Еврея считают прозаичным уже потому, что он лишеншироты размаха, что он не стремится к первоисточнику бытия. Но этонесправедливо. Всякая настоящая внутренняа культура, все то, что человексчитает истиной, содержит в основе своей веру, нуждается в благочестии. На тойже основе покоится и тот факт, что для человека существует культура, что длянего существует истина, что существуют ценности. Но благочестие далеко еще нето, что обнаруживается в одной только мистике или религии, оно таится вглубоких основах всякой науки, всякого скептицизма, всего того, к чему человекотносится с искренней серьезностью. Не подлежит никакому сомнению, чтоблагочестие может проявляться в самых разнообразных формах: вдохновение иобъективность, высокий энтузиазм и глубокая серьезность – вот две выдающиесяформы, в которых оно выражается. Еврей – не мечтатель, но и не трезвенник, неэксстатичен, но и не сух. Он, правда, не поддается ни низшему, ни духовномуопьянению, он не подвержен страсти алкоголика, как и неспособен к высшимпроявлениям восторженности. Но из этого еще нельзя заключить, что он холоден или,по крайней мере, спокоен, как человек, находящийся под влиянием убедительнойаргументации. От его теплоты отдает потом, от его холода стелется туман. Егосамоограничение превращается в худосочие, его полнота представляет собою своегорода опухоль. Когда он в дерзком порыве совершает полет в безграничноевоодушевление своего чувства, он и тогда не подымается выше пафоса. Вращаясь втеснейших основах своей мысли, он не может не греметь своими цепями. У него,правда, не появляется желания поцеловать весь мир, тем не менее он остается кнему столь же навязчивым.

И одиночество, и общение с миром, и строгость, и любовь, иобъективность, и мышление, похожее на шум, всякое истинное, нелживое движениечеловеческого сердца, серьезное или радостное, все это в конечном счетепокоится на благочестии. Вера совсем не должна, как в гении, т.е. в самомблагочестивом человеке, относиться к метафизическому бытию: религия естьутверждение самого себя и, вместе с собою, всего мира. Она может такжеотноситься к эмпирическому бытию и, таким образом, одновременно как бысовершенно исчезнуть в нем. Ведь это одна и та же вера в бытие, в ценность, вистину, в абсолютное, в Бога.

Понятие религии и благочестия, которое я исчерпывающе развилв моем изложении, может легко повести к различным недоразумениям. Поэтому япозволю себе для большей ясности сделать еще несколько замечаний. Благочестиезаключается не в одном только обладании. Оно лежит и в борьбе за достижениеэтого обладания. Благочестив не только человек, возвещающий нового Бога (какГендель или Фехнер), благочестив также и колеблющийся, полный сомнений,богоискатель (как Ленау или Дюрер). Благочестие не должно стоять в одном тольковечном созерцании перед мировым целым (как стоит перед ним Бах). Оно можетпроявляться в виде религиозности, сопровождающей все единичные вещи (как уМоцарта). Оно, наконец, не связано с появлением основателя религии. Самымблагочестивым народом были греки, и потому их культура превосходит все другие,существовавшие до сих пор, однако среди них, без сомнения, не было ни одноговыдающегося творца религиозной догмы (в котором они совершенно и не нуждались).

Религия есть творчество всебытия. Все, что существует вчеловеке, существует только благодаря религии. Еврей, таким образом, меньшевсего отличается религиозностью, как до сих пор привыкли думать о нем. Ониррелигиозный человек.

Нуждается ли это еще в обосновании? Должен ли я вестипространные доказательства того, что еврей лишен настойчивости в своей вере,что иудейская религия – единственная, не вербующая прозелитов. Почему человек,принявший иудейство, является для самих евреев величайшей загадкой и предметомнедоумевающего смеха? Должен ли я распространяться о сущности еврейской молитвыи говорить о ее строгой формальности, подчеркивать отсутствие в ней тойстранности, которую в состоянии дать один лишь момент возвышенного чувства?Должен ли я, наконец, еще раз повторять, в чем заключается сущность иудейскойрелигии? Должен ли еще раз подчеркнуть, что она не является учением о смысле ицели жизни, а есть лишь историческая традиция, в центре которой стоит переходевреев через Красное море традиция, которая завершается благодарностью могучемуизбавителю со стороны убегающего труса?

И без того все ясно: еврей – иррелигиозный человек, оченьдалекий от всякой веры. Он не утверждает самого себя и вместе с собой весь мирт.е. он не делает именно того, в чем заключается существенная сторона всякойрелигии. Всякая вера героична: еврей же не знает ни мужества, ни страха, какчувств угрожаемой веры. Он ни сын Солнца, ни порождение демона.

Итак, не мистика, как полагает Чемберлен, а благочестие естьто что в конечном счете отсутствует у еврея. Был бы он хоть частнымматериалистом, хоть ограниченным приверженцем идеи развития! Но он не критик, акритикан. Он не скептик по образу Картензия. Он склонен поддаваться сомнению стем, чтобы из величайшего недоверия выбиться к величайшей уверенности. Он –человек абсолютной иронии, подобно, здесь я могу назвать только одного еврея

– Генриху Гейне. Преступник также неблагочестив и неверит в Бога, но он падает в пропасть, так как не может устоять рядом с Богом.Но и последнее обстоятельство не может смутить еврея, вот в этом состоитудивительная уловка его. Поэтому преступник всегда находится в отчаянии, еврейже – никогда. Он даже и не настоящий революционер (где у него для этого сила ивнутренний порыв возмущения?) и этим он отличается от француза. Он расшатывает,но никогда серьезно не разрушает.

Но что же такое этот самый еврей, который не представляетсобою ничего, чем вообще может быть человек? Что же в нем в действительностипроисходит, если он лишен того последнего, той основы, в которую должен твердои настойчиво упереться лоб психолога?

Совокупность психических содержаний еврея отличаетсяизвестной двойственностью или множественностью. За пределы этой двусторонности,раздвоенности или даже множественности он не выходит. У него остается еще однавозможность, еще много возможностей там, где ариец, обладая не менее широкимкругозором, безусловно решается на что-либо одно и бесповоротно выбирает это.Эта внутренняя многозначность, это отсутствие непосредственной реальности егопсихологического переживания, эта бедность в том «бытии в себе и для себя», изкоторого единственно и вытекает высшая творческая сила, – все это, на мойвзгляд, может служить определением того, что я назвал еврейством в качествеопределенной идеи. Это является состоянием, как бы предшествовавшим бытию,вечным блужданиям снаружи перед вратами реальности. Поистине, нет ничеготакого, с чем мог бы себя отождествить еврей, нет той вещи, за которую онвсецело отдал бы свою жизнь Не ревнитель, а рвение отсутствует в еврее, ибо всенераздельное, все цельное ему чуждо. Простоты веры в нем нет. Он не являетсобою никакого утверждения, а потому он кажется более сообразительным, чемариец, потому он так эластично увертывается от всякого подчинения. Я повторяю:внутренняя многозначительность – абсолютно еврейская черта, простота – чертаабсолютно не еврейская. Вопрос еврея – это тот самый вопрос, который Эльзаставит Лоэнгрину: вопрос о неспособности воспринять голос хотя бы внутреннегооткровения, о невозможности просто поверить в какое бы то ни было бытие.