Спиноза неоднократно обнаруживает свое истинное еврейскоепроисхождение. Он ясно намечает предельные пункты той сферы, в которойвращается еврейский дух и за пределы которой он не в состоянии выйти. Здесь яне имею в виду его полнейшего непонимания идеи государства, сюда также неотносится и его приверженность к теории Гоббеса о «войне всех против всех», теории,которая будто бы характеризует первобытное состояние человечества. Что особенноотчетливо указывает на относительно низкий уровень его философских воззрений –это его абсолютное непонимание свободы воли (еврей, по природе своей, раб, апотому и детерминист), но рельефнее всего это вытекает из того факта, что он,как истый еврей, видит в индивидуумах не субстанции, а лишь акциденции, лишьнедействительные модусы единственно действительной, чуждой всякой индивидуации,бесконечной субстанции. Еврей не монадолог. Поэтому нет более глубокойпротивоположности. как между Спинозой и его несравненно более выдающимся иболее универсальным современником Лейбницем, защитником учения о монадаха такжееще более великим творцом этого учения – Бруно, сходство котором со Спинозойповерхностное понимание преувеличило до уродливых размеров.

Подобно «радикально-доброму» и «радикально-злому», у еврея(и у женщины) вместе с гениальностью остутствует «радикально-глупое»,заложенное в человеческой, мужской природе. Специфический видинтеллектуальности, который превозносится в еврее, как и в женщине, есть, содной стороны, большая бдительность их большого эгоизма. С другой стороны, онпокоится на бесконечной способности их приспособиться ко всевозможным внешнимцелям без всякого исключения, ибо они оба лишены природного мерила ценности,лишены царства целей в самом сердце своем. Взамен этого они обладаютнеомраченными естественными инстинктами, которые у мужчины-арийца не всегдавозвращаются в подходящее время, чтобы оказать ему посильную поддержку, когдаего покидает сверхчувственное в его интеллектуальном выражении.

Здесь пора вспомнить о сходстве между евреем и англичанином,о котором еще со времени Рихарда Вагнера неоднократно говорили. Вне всякогосомнения, англичане единственные из всех индогерманцев имеют некоторое сходствос семитами. Их ортодоксальность, их строгое буквальное соблюдение субботнегоотдыха, все это подтверждает нашу мысль. В их религиозности нередко можнозаметить черты ханжества. Они, подобно женщинам, не создали еще ничемвыдающегося ни в области музыки, ни в области религии. Иррелигиозный поэт –вещь вполне возможная. Очень выдающийся художник не может быть иррелигиозным,но существование иррелигиозного композитора совершенно немыслимо. В связи сэтим находится тот факт, что англичане не выдвинули ни одного выдающегосяархитектора, ни одного значительного философа. Беркли также, как Свифт и Стерн– ирландцы. Эригена, Карлейль, Гамильтон и Берне – шотландцы. Шекспир и Шелли –два величайших англичанина, но они далеко еще не являются крайними вершинамичеловечества. Им очень далеко до таких людей, как Микельанжело и Бетховен.Обратимся к «философам. Тут мы видим, что еще с самых средних веков они всегдаявлялись застрельщиками реакции против всякой глубины: начиная с ВильгельмаОккама и Дунса Скота – через Роджера Бэкона и его однофамильца-канцлера, черезстоль родственного Спинозе Гоббеса и плоского Локка, и кончая Гартли, Пристли,Бента-мом, обоими Миллями, Льюисом, Гексли и Спенсером. Вот вам и все крупнейшиеимена из истории английской философии. Адам Смит и Давид Юм в счет не идут: онибыли шотландцами.

Не следует забывать, что из Англии пришла к нам психологиябез души! Англичанин импонировал немцу, как дельный эмпирик, как реальныйполитик в теоретической и практической сфере, но этим исчерпывается все егозначение в области философии. Не было еще ни одного более глубокого мыслителя,который остановился бы на эмпирическом. Не было также ни одного англичанина,которому удалось бы самостоятельно перешагнуть за пределы эмпирического.

Однако не следует отождествлять англичанина с евреем. Вангличанине заложено больше трансцендентного, чем в еврее, только дух егоскорее, направлен от трансцендентного к эмпирическому, чем от эмпирического ктрансцендентному. Будь это не так, англичанин не был бы так полон юмора, как мынаблюдаем в действительности, еврей же совершенно лишен юмора и он сампредставляет лучший, после половой жизни, объект для остроумия.

Я отлично знаю, какая это трудная проблема смех и юмор. Онатрудна, как и все свойственное только человеку и чуждое животному. Насколькоона трудна, можно видеть из того, что Шопенгауэр не мог на этот счет сказатьчто-либо основательное и даже Жан Поль не в состоянии был кого-либоудовлетворить своим толкованием. Прежде всего, в юморе заключаются самыеразнообразные черты: для многих он, по-видимому, служит более тонкой формойвыражения сострадания к другим и к самому себе. Но этим еще не сказано, чтособственно является для юмора особенно характерным. Человек, абсолютно лишенныйпафоса, может с помощью юмора выразить сознательный «пафос расстояния», но иэтим мы еще не пододвинулись к разрешению вопроса о сущности юмора.

Самой существенной стороной юмора, на мой взгляд, являетсяпреувеличенное подчеркивание эмпирического, которое таким образом яснеевыставляет всю незначительность последнего. Строго говоря, все, чтореализовано, смешно. На этом и базируется юмор, является таким образомпротивоэмоцией эротики.

Эротика охватывает и человека, и весь мир в одно целое, и направляетвсе это к одной цели. Юмор же дает всему этому противоположное направление, онраспускает все синтезы, чтобы показать, каков собою мир без тонов. Можносказать, что юмор так относится к эротике, как неполяризованный свет кполяризованному.

В то время, как эротика устремляется из ограниченного вбезграничное, юмор сосредоточивает свое внимание на ограниченном, выдвигает егона первый план, выставляет его напоказ, рассматривая его со всех сторон.Юморист меньше всего расположен к путешествиям. Только он понимает смысл всегомелкого и чувствует влечение к нему. Море и горы не его царство, его сфера эторавнина.

Вот почему он с такой любовью отдается идиллии и углубляетсяв каждую единичную вещь, но только с той целью, чтобы показать всенесоответствие ее с вещью в себе. Он роняет престиж имманентности, отрывая еесовершенно от трансцендентности, ни разу не упоминая даже имени последней.Остроумие раскрывает противоречие внутри самого явления, юмор же наноситявлению более решительный удар, представляя его как нечто целое, замкнутое всамом себе. Оба обнаруживают все, что только возможно, и этим оникомпрометируют мир опыта основательнейшим образом. Трагедия, наоборот,показывает то, что навеки остается невозможным. Таким образом, комедия итрагедия, каждая по-своему, отрицают эмпирию, хотя они обе противоположны другдругу.

У еврея, который не исходит от сверхчувственного, подобноюмористу, и не устремляется туда, подобно эротику, нет никаких основанийумалять ценность данного явления, а потому жизнь никогда не превращается длянего ни в скоморошество, ни в дом для умалишенных. Юмор по характеру своемутерпим, так как он знает более высокие ценности, чем все конкретные вещи, но онлукаво умалчивает о них. Сатира, как противоположность юмора, по природе своейнетерпима, а потому она больше соответствует истинной природе еврея, а также иженщины. Евреи и женщины лишены юмора, но склонны к издевательству. В Риме дажебыла сочинительница сатир по имени Сульпиция. Нетерпимость сатиры ведет к тому,что человек становится невозможным в обществе. Юморист же, который знает, какустранить в себе и в других людях печаль и скорбь по поводу мелочей имелочности жизни, является самым желанным гостем во всяком обществе. Ибо юмор,как и любовь, сносят всякие горы с пути. Он является особой формой отношения клюдям, которые способствуют развитию социальной жизни, т.е. общению людей подзнаменем высшей идеи. Еврей совершенно лишен общественной жизни, тогда какангличанин в высшей степени социален.