1905 года. Настоящая справка выдана жене покойного В. М. Ельцина по ее личной просьбе». Далее следовали соответствующие подписи и печать.

Сама Розалия Семеновна никаким политическим деятелем не являлась. Она, естественно, делила с мужем его полную испытаний и тревог, полную репрессий со стороны царского правительства жизнь. Сама же она являлась деятельным сотрудником ряда прогрессивных журналов того времени. Таковы были журналы «Трудовой путь», «Бодрое слово». Эти журналы подвергались жестокой цензуре. Им, этим журналам, предшествовало весьма популярное в свое время издание, именно «Ежемесячный журнал», основанный и ведомый Виктором Сергеевичем Миролюбовым.

Когда Миролюбов под угрозой судебного преследования вынужден был весной 1908 года уехать за границу, эстафету «Ежемесячного журнала» и приняли названные выше «Трудовой путь» и «Бодрое слово». Авторское участие в этих журналах принимали видные публицисты, писатели и поэты. И самый из них замечательный – Александр Александрович Блок.

В нашем домашнем архиве сохранилось письмо, адресованное Александром Александровичем Блоком Розалии Семеновне Ельциной, связанное с сотрудничеством поэта в журнале «Бодрое слово». Это письмо я и Наталия Владимировна опубликовали в издании «Александр Блок. Новые материалы и исследования»305. Книга 2-я. Москва, 1981 г., стр. 229–231.

Следует добавить, что из‐за «политической неблагонадежности» Розалия Семеновна не могла получить высшее образование в России. Она вынуждена была уехать из России и поступила в университет Монпелье, на естественный факультет. Это было еще до того, как она, возвратившись на родину, обратилась к литературно-писательской деятельности. После Октябрьской революции Розалия Семеновна стала рядовой служащей в одном из советских учреждений, за что получала весьма скромное денежное вознаграждение. Перспектив на улучшение материального положения семьи не было. А приходилось воспитывать двух детей – Наташу и ее брата Юрия. Семья жила в очень большой нужде. Однако Розалии Семеновне ценою неимоверных усилий и лишений – лишений для себя самой, в первую очередь, – удалось и воспитать детей, и дать им высшее образование.

В конце 1930 года семью постигла беда. Розалию Семеновну арестовали306, и она провела в тюрьме 9 месяцев. Никакие справки Музея Революции о революционной деятельности ее покойного мужа, как видим, никакой защиты не принесли. Затевался очередной показательный процесс над неким мифическим «Союзным бюро меньшевиков». Розалии Семеновне, согласно сценарию, отведена была роль его секретаря. Что конкретно ей инкриминировалось, я не знаю. Хорошо известно, что следственное разбирательство, если таковое можно назвать разбирательством, было жестким, более того, бесчеловечным. На подследственных опробовались все средства психологического и физического насилия. И из страшного самое страшное: дети Розалии Семеновны в руках следствия выступали в качестве заложников. Дело кончилось тем, что Розалия Семеновна прошла через все испытания, пронесла сквозь них непреклонную волю. Ее освободили из заключения, однако, приговорив к выселению из Ленинграда и лишению права проживать в крупнейших городах страны. Эту кару удалось предотвратить благодаря заступничеству партийных и государственных деятелей того времени – Савельева и Керженцева, знавших Розалию Семеновну еще с дореволюционных лет.

Я бывал в ее доме – две небольшие комнаты в густонаселенной коммунальной квартире. Никаких следов только что пережитого ею нельзя было обнаружить. Она была приветлива и общительна. Во всем сказывался глубокий и острый ум. Весь ее облик пронизан был чувством достоинства, благородства, правдивости. Она была интереснейшим собеседником, отличавшимся широтой культурного кругозора, плодотворным и интереснейшим жизненным опытом. Она уделяла мне большое внимание не только как товарищу своей дочери, но и как представителю «племени молодого и незнакомого». Я не чувствовал себя стесненным в этом доме, духовная атмосфера которого определялась пристрастием его обитателей к Блоку и Ахматовой, Ромену Роллану и Стефану Цвейгу. Я вносил с собою дух революцинной романтики, то, что Николай Тихонов называл в одном из своих стихотворений «марсианской жаждою творить». Я упоенно читал стихи Маяковского и Багрицкого. И это не вызывало никаких отрицательных чувств ни у Розалии Семеновны, ни у ее дочери. Это было для них приемлемо, их интересовало, находило отклик. Сказывалось ли в этом чувство породненности с общественной жизнью, укорененности в ней, открытости «всем впечатлениям бытия»? Полагаю, что так. В пользу утвердительного ответа говорит вся предшествующая биография Розалии Семеновны. Было в этом и нечто другое, другая жизненная правда, а именно: сознание того, что полоска неба, видимая из-под козырька темной камеры, – это еще не все небо. И это истина. Непреложная, как бы и насколько бы в судьбах людей ни сворачивалось небо «в овчинку».

Арест Розалии Семеновны совпал по времени с поступлением ее дочери в Ленинградский государственный университет на биологический факультет. Я в ту пору учился тоже в университете на историческом факультете, и наши встречи стали почти каждодневными. Встречались мы и в моем родительском доме. Впрочем, частые наши встречи бывали и мимолетными. Много времени я уделял тогда общественной работе и первым пробам исследовательской деятельности. И очень ярким впечатлением остались наши встречи в Петергофе, где на биологической станции подруга моя проходила производственную практику. Я приезжал к ней в Петергоф, конечно, отрывал от занятий, и мы, взявшись за руки, отправлялись в Петергофский парк, все дальше, дальше, пробиваясь сквозь густые заросли и оглашая тишину стихами. Она ликующе:

О, весна, без конца и без краю,

Без конца и без краю мечта.

Узнаю тебя, жизнь, принимаю

И приветствую звоном щита!

И я весну Багрицкого во всю мощь голоса:

А там, над травой, над речными узлами,

Весна развернула зеленое знамя.

И вот из коряг, из камней, из расселин

Пошла в наступленье свирепая зелень,

На голом прутке над водой невеселой

Гортань продувают ветвей новоселы.

Первым дроздом закликают леса,

И звезды над первобытною тишью

Распороты первой летучею мышью…

Она подарила свою фотографическую карточку. На обороте слова Ромена Роллана: «Какая радость найти друга. Его глазами видеть обновленный мир, его объятиями обнимать прекрасное, его сердцем радоваться красоте жизни». И дата: 30 апреля 1932 года, Ленинград.

Две недели спустя она уехала на практику в качестве сотрудника Беломорской гидрологической станции для изучения рыбного промысла в Порьей губе. Впервые я получил от нее письмо. Никакая фантазия не могла представить себе, что когда-то, и даже скоро, пойдет наша жизнь, годами пойдет, как жизнь в письмах.

Я должен ответить на неминуемые и легко предсказуемые вопросы читателей публикуемого письма. В первую очередь «больной вопрос»: «Искусство или треска или то и другое вместе?»307. Вот что требуется принять во внимание: в 1935 году, уже будучи моей женой (с сентября 1934