Не будем друг друга обманывать. Что-то умерло, что-то одинаково нам дорогое. Умерло что-то выношенное нашей юностью, нашей долгой духовной близостью. Не надо предъявлять счетов друг другу и поэтому не надо было ни о чем спрашивать. В этом общем нашем горе было бы лучше помолчать. То, что случилось, я не собираюсь расследовать. Это не размолвка, не ссора, не измена. Слишком цельно чувство горести, чтобы я мог позволить себе заниматься анатомией. Мне это не по силам.

Поэтому не сетуй, не обижайся на меня. Время что-то сделало, что-то прибавило и отняло много. Когда сейчас разворачивается в памяти наша жизнь со всеми ее испытаниями и страданиями, со всем ее содержанием, я думаю более всего о стихах, который мы читали, о вечерах, когда я их тебе читал вслух, и о тех, когда я читал их в твоем присутствии нашим знакомым, и о тех, когда мы слушали стихи на концертах.

Я вспоминаю свою радость, когда я спешил прочитать тебе свежие, новые, еще не отделанные строчки, и твою радость и гордость за меня, гордость, оправданную не достоинствами стихов, а самим фактом, что в доме нашем поселилась поэзия.

Я никогда не расстанусь с прошлым. Прошлое это вообще единственное, что есть реального в жизни.

У меня, может быть, и есть упреки к тебе, упреки, в обоснованности которых я не сомневаюсь. Я их не стану высказывать. Я заслужил осуждение сам. Было бы не по-мужски переложить на тебя ответственность за то, что потеряно.

Ты должна понять одно: у нас нет детей, которые создают новое отношение между мужем и женой, новое содержание жизни для двух людей после того времени, когда содержанием их жизни было счастье их взаимного приближения и их соединения. Значит, наше первое счастье это единственное. Нас никогда не удовлетворит серая проза.

После разлуки мы еще и не побыли вместе. Я надеюсь и верю, что не вовсе ушло из нашей жизни то, что является для нас самым дорогим. Время это покажет. Пойми и то, что нас не удовлетворит отношение друг к другу как сестры и брата или друга к другу. Я дорожу твоей красотой, страстностью и вечным волнением твоего существа. Я не могу жить так, чтобы у нас существовало расписание: вот это-то время для труда, вот это-то для людей, вот это-то для себя. Я слишком живой человек, чтобы довольствоваться скучным благополучием. Чувство жизни во мне даже стало острее, чем было.

У меня и мысли нет менять что-нибудь в отношениях с тобой. Мы будем вместе и время нам поможет. Но сейчас боль, сейчас разброд, сейчас смятение и в таком состоянии трудно высказываться. Поэтому я молчал, а вот сейчас, после разговора с тобой по телефону, написал тебе и не уверен, что от этого сделалось яснее и лучше.

Саня.

№ 481. Телеграмма А. И. Клибанова к М. Н. Горлиной

Адрес: Ленинград, Суворовский проспект 49 квартира 5 Горлиной Красноярска 33601 17 6 1631

Прилетел Красноярск выеду поездом Ленинград

предположительно девятого горячо целую Саня

Комментарии А. И. Клибанова к переписке с женой

Увидит ли свет наша переписка? Или останется достоянием государственного архива, куда я уже передал множество материалов, передам и наши письма? Во всех случаях необходимо дать пояснение, помочь разобраться в написанном. Это необходимо, даже в том случае, если исследователи, придя в архив, поинтересуются этой перепиской. Когда-то Эренбург сказал, что от нашего времени останется очень мало дневников. Так оно и есть. Между тем, переписка наша – тоже дневник, отразивший и наши взаимоотношения, наши встречи и знакомства, отклики на текущие события, нашу научную деятельность, интересы. А ведь все описанное – это совсем не только о нас, это о времени, в нас преломившемся. Но сколько вопросов возникает у меня, осмелившегося оценить наши письма как толику духовного наследия моего – уже на исходе времени, познавательно значимую, в чем-то поучительную…

А. И. Клибанов

Среди автобиографических записок Натальи Владимировны Ельциной, в 1934 году ставшей моей женой, имеются листки, озаглавленные «Из воспоминаний 1929 года»: «Когда я кончила в Ленинграде бывшую Тенишевскую гимназию, у нас была организована экскурсия в Москву для ознакомления с ее памятниками и музеями. Кроме осмотра памятников и музеев должна была еще зайти к родственникам отца – Борису Михайловичу Ельцину, который с сестрой Надеждой Михайловной и сыном Виктором, что был значительно старше меня, жили в гостинице „Националь“. Застала у них племянника – Мишу. О чем мы тогда говорили, не помню. Знала от мамы, что Борис Михайлович – оппозиционер, но что это такое, ясно не представляла, была еще сама совсем ребенком (в июне 1929 года Наташе исполнилось 16 лет. – А. К.). Они, Борис Михайлович и Виктор, скоро ушли в другие комнаты, я осталась с Мишей и Надеждой Михайловной. Надежда Михайловна сказала Мише: «Напиши Наташе на память какое-нибудь стихотворение». Миша взял листок бумаги, подумал и очень скоро написал:

Может быть, не буду в Ленинграде,

Не увижу серых улиц строй,

Жизнь катится стальной громадой,

Видишь раз – пусть сердце будет радо,

Не увидишь, может быть, в другой.

Стихи оказались пророческими. Весь семейный куст был вырван с корнем. Все погибли в тюрьмах и лагерях. Во второй половине 80‐х годов все посмертно реабилитированы. Трудно было, однако, вообразить, что та же самая участь грозила [Наташиной] матери – Розалии Семеновне Ельциной. Нашему родному с Наташей Ленинграду выпала доля едва ли не первенца, обреченного на заклание, жертвы, наиболее угодной самозванному Богу. Ужас входил в каждый дом. Каждая семья жила в страхе, в ожидании катастрофы, могущей произойти с каждым. Появились симптомы, заставившие насторожится Розалию Семеновну.

В предвидении возможного несчастья, для того чтобы либо его предотвратить, либо смягчить, либо как-нибудь от него заслониться, Розалия Семеновна обратилась в музей Революции за справкой о политической деятельности ее покойного мужа – Владимира Михайловича Ельцина, скончавшегося в 1916 году. 5 марта 1930 года ей была выдана такая справка. Она гласила: «Дана сия в том, что Владимир Михайлович Ельцин привлекался по обвинению в социал-демократической организации в Одессе в 1898–1899 годах, в Петербурге по делу Казанской демонстрации в 1901 году, Екатеринославле в 1902 году и в 1903 году в Петербурге по делу Петроградского комитета РСДРП (большевиков); кроме того принимал активное участие в революции