Он ужасно бледнел; вдруг он ударил изо всей силы кулаком постолу.

– Если вы после такого признания не оставите ЛизаветуНиколаевну и сделаете ее несчастною сами, то я убью вас палкой, как собаку подзабором!

Он вскочил и быстро вышел из комнаты. Вбежавший ПетрСтепанович застал хозяина в самом неожиданном расположении духа.

– А, это вы! – громко захохотал Ставрогин; хохотал он,казалось, одной только фигуре Петра Степановича, вбежавшего с такимстремительным любопытством.

– Вы у дверей подслушивали? Постойте, с чем это вы прибыли?Ведь я что-то вам обещал… А, ба! Помню: к «нашим»! Идем, очень рад, и ничего выне могли придумать теперь более кстати.

Он схватил шляпу, и оба немедля вышли из дому.

– Вы заранее смеетесь, что увидите «наших»? – весело юлилПетр Степанович, то стараясь шагать рядом с своим спутником по узкомукирпичному тротуару, то сбегая даже на улицу, в самую грязь, потому что спутниксовершенно не замечал, что идет один по самой средине тротуара, а стало быть,занимает его весь одною своею особой.

– Нисколько не смеюсь, – громко и весело отвечал Ставрогин,– напротив, убежден, что у вас там самый серьезный народ.

– «Угрюмые тупицы», как вы изволили раз выразиться.

– Ничего нет веселее иной угрюмой тупицы.

– А, это вы про Маврикия Николаевича! Я убежден, что он вамсейчас невесту приходил уступать, а? Это я его подуськал косвенно, можете себепредставить. А не уступит, так мы у него сами возьмем – а?

Петр Степанович, конечно, знал, что рискует, пускаясь втакие выверты, но уж когда он сам бывал возбужден, то лучше желал рисковатьхоть на всё, чем оставлять себя в неизвестности. Николай Всеволодович толькорассмеялся.

– А вы всё еще рассчитываете мне помогать? – спросил он.

– Если кликнете. Но знаете что, есть один самый лучший путь.

– Знаю ваш путь.

– Ну нет, это покамест секрет. Только помните, что секретденег стоит.

– Знаю, сколько и стоит, – проворчал про себя Ставрогин, ноудержался и замолчал.

– Сколько? что вы сказали? – встрепенулся Петр Степанович.

– Я сказал: ну вас к черту и с секретом! Скажите мне лучше,кто у вас там? Я знаю, что мы на именины идем, но кто там именно?

– О, в высшей степени всякая всячина! Даже Кириллов будет.

– Всё члены кружков?

– Черт возьми, как вы торопитесь! Тут и одного кружка еще несостоялось.

– Как же вы разбросали столько прокламаций?

– Там, куда мы идем, членов кружка всего четверо. Остальные,в ожидании, шпионят друг за другом взапуски и мне переносят. Народблагонадежный. Всё это материал, который надо организовать, да и убираться.Впрочем, вы сами устав писали, вам нечего объяснять.

– Что ж, трудно, что ли, идет? Заколодило?

– Идет? Как не надо легче. Я вас посмешу: первое, что ужаснодействует, – это мундир. Нет ничего сильнее мундира. Я нарочно выдумываю чины идолжности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели,регистраторы, их товарищи – очень нравится и отлично принялось. Затем следующаясила, разумеется, сентиментальность. Знаете, социализм у нас распространяетсяпреимущественно из сентиментальности. Но тут беда, вот эти кусающиесяподпоручики; нет-нет да и нарвешься. Затем следуют чистые мошенники; ну эти,пожалуй, хороший народ, иной раз выгодны очень, но на них много времени идет,неусыпный надзор требуется. Ну и наконец, самая главная сила – цемент, всёсвязующий, – это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И кто это работал,кто этот «миленький» трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ниу кого в голове! За стыд почитают.

– А коли так, из чего вы хлопочете?

– А коли лежит просто, рот разевает на всех, так как же егоне стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, данадо хотенья. Да, именно с этакими и возможен успех. Я вам говорю, он у меня вогонь пойдет, стоит только прикрикнуть на него, что недостаточно либерален.Дураки попрекают, что я всех здесь надул центральным комитетом и «бесчисленнымиразветвлениями». Вы сами раз этим меня корили, а какое тут надувание:центральный комитет – я да вы, а разветвлений будет сколько угодно.

– И всё этакая-то сволочь!

– Материал. Пригодятся и эти.

– А вы на меня всё еще рассчитываете?

– Вы начальник, вы сила; я у вас только сбоку буду,секретарем. Мы, знаете, сядем в ладью, веселки кленовые, паруса шелковые, накорме сидит красна девица, свет Лизавета Николаевна… или как там у них, черт,поется в этой песне…

– Запнулся! – захохотал Ставрогин. – Нет, я вам скажу лучшеприсказку. Вы вот высчитываете по пальцам, из каких сил кружки составляются?Всё это чиновничество и сентиментальность – всё это клейстер хороший, но естьодна штука еще получше: подговорите четырех членов кружка укокошить пятого, подвидом того, что тот донесет, и тотчас же вы их всех пролитою кровью, как однимузлом, свяжете. Рабами вашими станут, не посмеют бунтовать и отчетовспрашивать. Ха-ха-ха!

«Однако же ты… однако же ты мне эти слова должен выкупить, –подумал про себя Петр Степанович, – и даже сегодня же вечером. Слишком ты многоуж позволяешь себе».

Так или почти так должен был задуматься Петр Степанович.Впрочем, уж подходили к дому Виргинского.

– Вы, конечно, меня там выставили каким-нибудь членом из-заграницы, в связях с Internationale, ревизором? – спросил вдруг Ставрогин.

– Нет, не ревизором; ревизором будете не вы; но вычлен-учредитель из-за границы, которому известны важнейшие тайны, – вот вашароль. Вы, конечно, станете говорить?

– Это с чего вы взяли?

– Теперь обязаны говорить.

Ставрогин даже остановился в удивлении среди улицы, недалекоот фонаря. Петр Степанович дерзко и спокойно выдержал его взгляд. Ставрогинплюнул и пошел далее.

– А вы будете говорить? – вдруг спросил он ПетраСтепановича.

– Нет, уж я вас послушаю.

– Черт вас возьми! Вы мне в самом деле даете идею!

– Какую? – выскочил Петр Степанович.

– Там-то я, пожалуй, поговорю, но зато потом вас отколочу и,знаете, хорошо отколочу.

– Кстати, я давеча сказал про вас Кармазинову, что будто выговорили про него, что его надо высечь, да и не просто из чести, а как мужикасекут, больно.

– Да я этого никогда не говорил, ха-ха!