По поводу посторонних у меня тоже есть одна мысль, чтовышеозначенные члены первой пятерки наклонны были подозревать в этот вечер вчисле гостей Виргинского еще членов каких-нибудь им неизвестных групп, тожезаведенных в городе, по той же тайной организации и тем же самым Верховенским,так что в конце концов все собравшиеся подозревали друг друга и один преддругим принимали разные осанки, что и придавало всему собранию весьма сбивчивыйи даже отчасти романический вид. Впрочем, тут были люди и вне всякогоподозрения. Так, например, один служащий майор, близкий родственникВиргинского, совершенно невинный человек, которого и не приглашали, но которыйсам пришел к имениннику, так что никак нельзя было его не принять. Но именинниквсе-таки был спокоен, потому что майор «никак не мог донести»; ибо, несмотря навсю свою глупость, всю жизнь любил сновать по всем местам, где водятся крайниелибералы; сам не сочувствовал, но послушать очень любил. Мало того, был дажекомпрометирован: случилось так, что чрез его руки, в молодости, прошли целыесклады «Колокола» и прокламаций, и хоть он их даже развернуть боялся, ноотказаться распространять их почел бы за совершенную подлость – и таковы иныерусские люди даже и до сего дня. Остальные гости или представляли собою типпридавленного до желчи благородного самолюбия, или тип первого благороднейшегопорыва пылкой молодости. То были два или три учителя, из которых один хромой,лет уже сорока пяти, преподаватель в гимназии, очень ядовитый и замечательнотщеславный человек, и два или три офицера. Из последних один очень молодойартиллерист, всего только на днях приехавший из одного учебного военногозаведения, мальчик молчаливый и еще не успевший составить знакомства, вдругочутился теперь у Виргинского с карандашом в руках и, почти не участвуя в разговоре,поминутно отмечал что-то в своей записной книжке. Все это видели, но всепочему-то старались делать вид, что не примечают. Был еще тут праздношатающийсясеминарист, который с Лямшиным подсунул книгоноше мерзостные фотографии,крупный парень с развязною, но в то же время недоверчивою манерой, с бессменнообличительною улыбкой, а вместе с тем и со спокойным видом торжествующегосовершенства, заключенного в нем самом. Был, не знаю для чего, и сын нашегогородского головы, тот самый скверный мальчишка, истаскавшийся не по летам и окотором я уже упоминал, рассказывая историю маленькой поручицы. Этот весь вечермолчал. И, наконец, в заключение, один гимназист, очень горячий и взъерошенныймальчик лет восемнадцати, сидевший с мрачным видом оскорбленного в своемдостоинстве молодого человека и видимо страдая за свои восемнадцать лет. Этоткрошка был уже начальником самостоятельной кучки заговорщиков, образовавшейся ввысшем классе гимназии, что и обнаружилось, ко всеобщему удивлению,впоследствии. Я не упомянул о Шатове: он расположился тут же в заднем углустола, несколько выдвинув из ряду свой стул, смотрел в землю, мрачно молчал, отчаю и хлеба отказался и всё время не выпускал из рук свой картуз, как бы желаятем заявить, что он не гость, а пришел по делу, и когда захочет, встанет иуйдет. Недалеко от него поместился и Кириллов, тоже очень молчаливый, но вземлю не смотрел, а, напротив, в упор рассматривал каждого говорившего своимнеподвижным взглядом без блеску и выслушивал всё без малейшего волнения или удивления.Некоторые из гостей, никогда не видавшие его прежде, разглядывали его задумчивои украдкой. Неизвестно, знала ли что-нибудь сама madame Виргинская осуществовавшей пятерке? Полагаю, что знала всё, и именно от супруга. Студенткаже, конечно, ни в чем не участвовала, но у ней была своя забота; онанамеревалась прогостить всего только день или два, а затем отправиться дальше идальше, по всем университетским городам, чтобы «принять участие в страданияхбедных студентов и возбудить их к протесту». Она везла с собою несколько сотэкземпляров литографированного воззвания и, кажется, собственного сочинения.Замечательно, что гимназист возненавидел ее с первого взгляда почти докровомщения, хотя и видел ее в первый раз в жизни, а она равномерно его. Майор приходилсяей родным дядей и встретил ее сегодня в первый раз после десяти лет. Когдавошли Ставрогин и Верховенский, щеки ее были красны, как клюква: она только чторазбранилась с дядей за убеждения по женскому вопросу.

II

Верховенский замечательно небрежно развалился на стуле вверхнем углу стола, почти ни с кем не поздоровавшись. Вид его был брезгливый идаже надменный. Ставрогин раскланялся вежливо, но, несмотря на то что всетолько их и ждали, все как по команде сделали вид, что их почти не примечают.Хозяйка строго обратилась к Ставрогину, только что он уселся.

– Ставрогин, хотите чаю?

– Дайте, – ответил тот.

– Ставрогину чаю, – скомандовала она разливательнице, – а выхотите? (Это уж к Верховенскому.)

– Давайте, конечно, кто ж про это гостей спрашивает? Дадайте и сливок, у вас всегда такую мерзость дают вместо чаю; а еще в домеименинник.

– Как, и вы признаете именины? – засмеялась вдруг студентка.– Сейчас о том говорили.

– Старо, – проворчал гимназист с другого конца стола.

– Что такое старо? Забывать предрассудки не старо, хотя бысамые невинные, а, напротив, к общему стыду, до сих пор еще ново, – мигомзаявила студентка, так и дернувшись вперед со стула. – К тому же нет невинныхпредрассудков, – прибавила она с ожесточением.

– Я только хотел заявить, – заволновался гимназист ужасно, –что предрассудки хотя, конечно, старая вещь и надо истреблять, но насчет именинвсе уже знают, что глупости и очень старо, чтобы терять драгоценное время, ибез того уже всем светом потерянное, так что можно бы употребить свое остроумиена предмет более нуждающийся…

– Слишком долго тянете, ничего не поймешь, – прокричаластудентка.

– Мне кажется, что всякий имеет право голоса наравне сдругим, и если я желаю заявить мое мнение, как и всякий другой, то…

– У вас никто не отнимает права вашего голоса, – резкооборвала уже сама хозяйка, – вас только приглашают не мямлить, потому что васникто не может понять.

– Однако же позвольте заметить, что вы меня не уважаете;если я и не мог докончить мысль, то это не оттого, что у меня нет мыслей, аскорее от избытка мыслей… – чуть не в отчаянии пробормотал гимназист иокончательно спутался.

– Если не умеете говорить, то молчите, – хлопнула студентка.

Гимназист даже привскочил со стула.

– Я только хотел заявить, – прокричал он, весь горя от стыдаи боясь осмотреться вокруг, – что вам только хотелось выскочить с вашим умомпотому, что вошел господин Ставрогин, – вот что!

– Ваша мысль грязна и безнравственна и означает всёничтожество вашего развития. Прошу более ко мне не относиться, – протрещаластудентка.

– Ставрогин, – начала хозяйка, – до вас тут кричали сейчас оправах семейства, – вот этот офицер (она кивнула на родственника своего,майора). И, уж конечно, не я стану вас беспокоить таким старым вздором, давно порешенным.Но откуда, однако, могли взяться права и обязанности семейства в смысле тогопредрассудка, в котором теперь представляются? Вот вопрос. Ваше мнение?