Один из людей Кречета, замешавшись в толпу корреспондентов,поскользнулся и локтем выбил из руки одного западного массмедика телекамеру.Раскрыл рот, чтобы извиниться, но тот молниеносным движением подхватилтелекамеру на лету, тут же поймал Кречета в видоискатель. Проделал таквиртуозно и четко, без единого лишнего движения и с такой молниеноснойреакцией, что уровень подготовки высветился словно крупными буквами на дисплее.

Корреспондент не сдавался, словно несмотря ни на что, долженбыл получить ответ на другой поставленный вопрос:

– Господин президент, ответьте еще раз... Вы жепонимаете, как это важно. Для России и для всего мира. Когда в 85-м былипровозглашены гласность и свобода выбора, то проницательным людям стало ясно,что Советская власть рухнет. Ее не надо свергать, просто выберут другую формуправления. Советская власть держалась на подавлении оппонентов...

Кречет улыбнулся жестко, так бы могла улыбаться акула, еслибы давала интервью:

– Вы снова ответили.

– Вы хотите сказать...

– Я уже сказал, – отрубил Кречет. – У нассвобода вероисповедания! Если народ выберет ислам, то кто мы, чтобы идтипротив? У нас демократия или нет? Мнение народа – закон или не закон?

Я ощутил, как все нервы мои слетаются в тугой ком. Страшныеслова произнесены. До этого были только намеки, а сейчас Кречет сказал ясно,что силой поддерживать церковь не будет. Конечно, ислам – это не сникерсы, некомпьютеры и другие западные товары, но сама церковь так за сотни лет безмятежностиодряхлела, что рассыплется от любого ветра...

Я видел, как этот корреспондент, явно с военной выправкой,бросил одно единственное слово в микрофон, встроенный в телекамеру.Одно-единственное. Но, по тому как сложил губы, как напряглось лицо, какимприцельным стал взгляд, словно уже смотрел в оптический прицел, я с холодкомпонял, что это за слово.

* * *

Моторы самолета гудели тяжело, натужно, но ровно. В салонеровными рядами сидели коммандос. Савельевский себя считал крепким мужиком, носейчас было гадко от осознания своей неполноценности. Ребята все как изметалла, рослые и широкие, морды здоровые, на молоке да витаминах, такой двинеткулаком – мокрое пятно останется. А такой не просто двинет, их там учат приемамрукопашного боя, так что десяток себе подобных мордоворотов завалит, невспотеет. И сейчас вот в бронекостюме с головы до ног, даже морду прозрачнымщитком как водолаз закроет. Петр клянется, что этому стеклышку даже бронебойныйснаряд хоть бы хны. Оружием обвешан, как цыган крадеными ложками, у каждоготретьего портативный гранатомет с двумя десятками самонаводящихся ракет. Петррассказывал про такие, что в каждой по компьютеру – на что гады деньгивыбрасывают! – чтобы сама гонялась за целью, ни одна не промахнется...

Они сидели в самолете ровными рядами: одинаковые, литые,откормленные, налитые здоровой уверенной силой. Хана Кречету, подумал онсочувствующе. Как ни храбр генерал, но этот отряд целую армию сметет, а сами ине поцарапаются.

Из салона один из десантников что-то крикнул Рэмбоку.Командир уловил знакомое имя «Гавейн». Когда Рэмбок ответил, командирпоинтересовался:

– Это тебя назвали Гавейном? Или почудилось?

Рэмбок весело улыбнулся:

– Дед мой был чудак... Старые книги читал. Знал дажелегенды о короле Артуре и его рыцарях. Он настоял, чтобы отец назвал меняГавейном. Это один из рыцарей короля Артура.

– Я знаю, – кивнул командир. – Я тоже читал,потому и удивился.

Рэмбок вскинул брови, с сомнением оглядел командира:

– Ничего не путаешь? Мне кажется, даже у нас в Америкео Гавейне знал только мой дед. Во всяком случае, с кем бы я ни разговаривал,никто не мог сказать, кто такой Гавейн. Дед рассказывал, что когда раненыйГавейн был прижат к краю пропасти свирепым великаном, то он, истекая кровью,ухватился за него и вместе с ним бросился в пропасть. В память о нем, меня иназвали Гавейном. А Рэмбок – это кличка.

Моторы гудели ровно, мощно, словно самолет был новенький, ане после тридцати лет службы. Пилот, скаля зубы, начал рассказывать, какпрошлый раз заглох мотор, а в позапрошлый – сразу два, а неделю тому оторвалсябензобак...

Рэмбок бледнел, волосы вставали дыбом. С ужасом глядя набеспечного пилота, спросил:

– И как же вы летаете?

– Да так и летаем.

– Но это же опасно!

– Жить везде опасно, – заметил пилот философски.

– Только не у нас, в Америке!

Пилот покосился с насмешкой:

– Мы не в Америке, дружище.

– Но есть же права пилотов, – сказалРэмбок. – Вы не должны летать!

– А мы не хотим ползать, – ответил пилот. –Выбор прост: либо летаешь на том, что есть, либо ползаешь там, внизу.

Рэмбок все еще не понимал:

– Ползать? Но тот, кто ползает, тот живет!

Пилот покосился с усмешкой. На его лице была та усмешкапревосходства, что раздражала и бесила Рэмбок:

– У нас есть притча о соколе и вороне. Ворон живеттриста лет, потому что жрет падаль, а сокол – всего тридцать, ибо питаетсягорячей кровью и теплым живым мясом.

Рэмбок стиснул челюсти, а после долгой паузы процедил:

– Да-да, я слышал. Умом Россию не понять.

Командир корабля, прислушался, покрутил верньер. Издинамиков донесся могучий надменный голос, словно вызывающий на ссору:

– ...нам нужна великая Россия! Но не может быть великойстрана, где народ мелок и труслив, где растерял гордость и достоинство. Ненаучил Афганистан? Не научила крохотная Чечня?.. Да, сейчас рушится самыймощный бастион тоталитаризма, который превращал русский народ в рабов... ипревратил в такое подлейшее и покорное быдло, что мне просто стыдно называтьсярусским!.. Да, ислам уже принимают наши русские ребята. И они сразу выпрямляютспины и гордо разводят плечи, ибо Аллаху в отличие от нашего иудейского Яхвенужны не рабы божьи, а гордые мюриды!.. Я хочу, чтобы даже самые тупые поняли:приняв ислам, Россия останется Россией, но только не покорной и богобоязненной,как всегда о ней писали и говорили, а сильной и гордой... Что?.. Почемунельзя?.. Возможно, это единственный случай в мировой истории, когда гордостьвырабатывается не веками, а привносится извне... так сказать, в сжатые сроки!..Православие тысячу лет вытравляло гордый дух славян, превращало стаю яростныхрусичей в покорное стадо русских, кротких и богобоязненных... а такжекнязебоязненных, царебоязненных, секретареобкомобоязненных, просто всегобоязненных.

Десантники в глубине салона чему-то ржали, зазвенело стекло.Командир поморщился, сделал звук громче. Рэмбок бросил пренебрежительно:

– Да переключи на музыку!.. Сейчас на сто сороковойволне идет концерт Фак Ануса.