Он смотрел на нее с искренним смущением, а потом поднялся соскамьи и отошел в сторону, явно стараясь избежать встречи с нею лицом к лицу иуставившись перед собой невидящим взглядом. Он явно был повержен и совершеннопал духом.

Наступила полная тишина. И в этот момент мне вдруг отчаяннозахотелось выступить в его защиту. Габриэль высказывала неприукрашенную правдуо тех вещах, которые интересовали ее. Сколько я ее помню, она поступала таквсегда, и всегда в ее манере так говорить было что-то пренебрежительное, отчастижестокое.

Она предложила ему поставить себя на ее место и подняться доее уровня. И он оказался униженным и загнанным в угол. Его полная беспомощностьначинала меня тревожить. Я видел, что ему не оправиться от ее нападения.

Он повернулся и направился к скамье, как будто собираясьсесть на нее, потом снова повернулся и пошел к саркофагам, потом к стене…Казалось, их твердые поверхности отталкивают его, вызывают у него неприязнь,словно его воля натыкается на них в том невидимом пространстве, в котором он сейчасблуждает.

Он вышел из комнаты и стал подниматься по узкой лестнице,потом развернулся и двинулся обратно.

Его мысли были наглухо закрыты от нас, а быть может, что ещехуже, он вообще лишился способности думать.

Перед его глазами мелькали лишь простейшие картины и образы– отражение того, что он когда-либо видел: обитая железом дверь, свечи, огонь.Перед ним воскресали парижские улицы, торговцы и мальчишки-газетчики,проносящиеся мимо кабриолеты; он слышал отдаленные звуки музыки и ужаснуюкакофонию слов и фраз из тех книг, которые ему пришлось прочитать совсемнедавно.

Я больше не мог выносить все это, но Габриэль молча сделаламне знак, чтобы я оставался на месте.

Что-то возникало в старинном склепе, что-то происходило всамой его атмосфере.

Что-то явно менялось. Таяли свечи, огонь в камине трещал, иалые языки лизали почерневшие камни на задней стенке. Внизу, в других склепах,забегали крысы.

Арман стоял в проеме одной из арок, и казалось, что он стоиттам уже много часов, хотя на самом деле это было не так. Габриэль застыла вдальнем углу комнаты, лицо ее было холодным и сосредоточенным, а глаза сияликак никогда и казались маленькими звездами.

Арман собирался говорить с нами, но он не намерен был даватькакие-либо объяснения. Тому, что он готов был нам рассказать, нельзя было дажепридумать название. Мы как будто вскрыли его душу, и теперь образы лились изнего потоком крови.

Арман стоял, обхватив себя руками, и походил сейчас намаленького мальчика. И я понял, что тогда чувствовал. Это было поистине чудовищноеединение, невероятная близость с другим существом, близость, которая заставляетдаже восхитительные моменты убийства казаться далекими, туманными и вполнеуправляемыми. Он весь раскрылся нам навстречу и не в силах был большесдерживать рвущийся наружу поток картин и образов, заставляющих его древнийвнутренний голос звучать нежно, просительно, даже заискивающе.

Может быть, в этом и состояла та опасность, которую ячувствовал все это время, может быть, это и было источником, причиной моегостраха? Но, даже сознавая это, я сдался и уступил, мне вдруг подумалось, чтовсе великие уроки в своей жизни я усваивал только благодаря полному отказу отстраха. И вновь страх раскалывал мою скорлупу, чтобы в моей жизни появилосьчто-то новое.

Никогда, ни в моей смертной, ни в бессмертной жизни, мне неугрожали единение и близость, подобные этим.

История жизни Армана

Комната исчезла. Стены будто растворились. Появилисьвсадники. Черная туча росла на горизонте. Вопли ужаса. Золотоволосый ребенок вгрубой крестьянской одежде все бежит и бежит вперед. Вокруг него уже целая ордавсадников, они хватают его, мальчик вырывается, отбивается, но его ужеперебрасывают поперек седла, и всадник уносится к самому краю света. Этимребенком был Арман.

Все происходило в степях южной России, но Арман тогда незнал, что это Россия. Он знал лишь маму, отца, то, что на свете существуют Боги дьявол, что есть церковь. Однако ему не было известно ни имя его родины, ниназвание родного языка, ни то, что похитившие его всадники – татары. Не мог онзнать и того, что уже никогда больше не придется ему увидеть тех, кого онлюбил.

Тьма, корабль плывет по волнующемуся морю, ребенок страдаетот непрекращающейся тошноты, он охвачен отчаянием и ужасом. И вот на горизонтевозникает невероятное скопление величественных зданий Константинополя эпохизаката Византийской империи с ее фантастическим скоплением народов икрупнейшими рынками рабов. Невероятное смешение языков, угрозы, высказываемыена международном языке жестов, и вокруг – одни только враги, которых неумилостивить и от которых не укрыться нигде.

Пройдут годы и годы его жизни после смерти, прежде чем Арманнайдет в себе силы вернуться в то ужасное время и дать окружающим имена,вспомнить о византийских судебных чиновниках, которые обязательно кастрировалибы его; о непременно сделавших бы то же самое сыновьях ислама –смотрителях гаремов; о гордых воинах властителей Египта мамелюках, которыеобязательно взяли бы его с собой в Каир, будь он выше и сильнее;о нарядных и сладкоголосых венецианцах в коротких бархатных камзолах итуго обтягивающих ноги рейтузах – эти люди произвели на него неизгладимоевпечатление. Но они, христиане, при том что он сам был христианином, лишь сулыбкой переглядывались между собой, когда рассматривали его, а он безмолвностоял, не в силах умолять и уже ни на что не надеясь.

Я видел лежащую перед ним водную гладь Эгейского иАдриатического морей. Его снова безудержно тошнило, он молил о смерти и в душедал себе клятву, что не будет жить.

Потом над блестящей поверхностью лагуны поднялисьвенецианские дворцы, построенные в марокканском стиле. Его привели в дом согромным количеством комнат, с дюжинами и дюжинами потайных ходов и секретныхпомещений. Солнечный свет с трудом проникал сюда сквозь зарешеченные окна. Егоокружили другие мальчики, говорящие на певучем и мягком языке, которыйназывался венецианским диалектом. Потом были угрозы и уговоры. От неготребовали, чтобы, забыв о своих страхах и предрассудках, он совершил то, чтосчитал грехом. Совершил его вместе со многими и многими незнакомцами,появлявшимися в этом освещенном факелами царстве мрамора, где в каждой комнатеперед ним возникали все новые картины теплоты и нежности, рано или поздноуступающие место невыразимому и жестокому желанию. Каждый раз все завершалосьодним и тем же ритуалом.