Для творческого человека очень важна внутренняя и даже внешняясвобода. И вот предложение Горецкого застало врасплох. Никанорскийчувствовал себя как Ева, которую искушал змей очень вкусным яблоком.А Горецкий очень подходил на роль искусителя: мягкий, обаятельный,застенчивый – наглого Никанорский послал бы сразу, к тому же Горецкийдействительно талантлив, и если есть люди талантливее, то это только он сам,Никанорский.

Однако Горецкий, увы, похоже, сам принял яблоко от своегозмея: он перешел с пишущей машинки на ужасный компьютер! И вот теперь,хоть работа идет быстрее и легче, но при этих кажущихся преимуществах… теряетсятеплота живого слова, теряется, испаряется! Письмо, написанное рукой, хранит всебе жар сердца или холод души, а в неровных строках бьется сам пульс живойжизни! Нет, это просто немыслимо – перейти на комп да еще принять участиев их безумной и бездумной профанации искусства!

Правда, он сам не пишет ручкой, но его пишущая машинкапростая, без модных наворотов, механическая, а один друг пообещал вообщедостать ему пишмашинку начала века: высокую, угловатую, похожую на каретыпрошлых веков.

Никанорский едва не прыгал от счастья, представляя себе, какбудет касаться клавиш, освященных десятилетиями, тех самых клавиш, которых донего касались десятки и даже сотни людей, которые хранят тепло их рук, сердец,душ и, возможно, частицу их самих!

После долгой и мучительной борьбы… а самая мучительнаяборьба всегда с самим собой, так как силы обычно равны, он все же твердо решилпозвонить Горецкому и с достоинством отказаться, но обнаружил, что идет по темнымаллеям, вдыхает напоенный лунным светом воздух, сбоку небольшой пруд, чтонапротив китайского посольства, над головой звезды, а по сторонам стрекочутвечные кузнечики – певцы любви и вдохновения.

Всякие там бездушные люди носят с собой мобильники, уроды,не понимают, насколько важно для чувствующего человека уединение и покой, когдасердце наполняется блаженством Мироздания, Высшим Незнанием Вселенской Души,катарсисом и катехезисом Сверхзнания Дознания Разума!

Дом, где живет Горецкий, чернеет на фоне звездного неба.С этой стороны окон не видно, но в это время Горецкий не спит, он тожесова, можно зайти и высказать ему все в глаза, пристыдить, напомнить о высокойроли искусства.

Все больше и больше накаляясь, Никанорский перешел улицу внеположенном месте, выказав протест против машинизации и урбанизации, чтокалечит душу человека, и поспешил к подъезду, донельзя довольный, что на шоссемашин в это время суток в видимом диапазоне не оказалось, и протест протек бездрожи в коленках и суетливой жажды перебежать на ту сторону как можно быстрее.

Лифт взметнул на десятый этаж, створки угодливораспахнулись. Никанорский метнулся к обитой темной кожей двери, сердитопозвонил долгим требовательным звонком. За дверью не послышались тотчас жешаги, и Никанорский настойчиво вдавил палец в кнопку и ждал, слушая, как по тусторону двери трещит настоящий звонок – злой, требовательный, а не всякиетам мелодичные переливы, слушая которые не вскакиваешь с трепещущим сердцем.

Он жал на кнопку целую минуту, пока сообразил, что за этовремя уже и мертвый бы проснулся, вскочил, подбежал бы к двери и смотрел нанего испуганно в глазок.

– Черт, – сказал он раздраженно. – По бабам, чтоли, шастает?.. К которой, интересно…

Потоптался злой, что так промахнулся, а руки уже вытащили извнутреннего кармана пухлый блокнот, ручку «Паркер», чье золотое перо обладаетизумительной способностью выдавать нити разной толщины, вплоть до исчезающепаутинных, быстро и четко начертал: «Заходил, но тебя черти унесли! Приходилсказать, что участвовать в дурацкой игре не буду! Роланд».

Записку прикрепил к двери, там такие плотно прилегающиеполоски кожи, как будто дизайнеры предусматривали, что под них будутсовать записки, конверты, квитанции, штрафы. Отошел, оглядел, все видно четко,прямо перед глазами, Горецкий сразу же увидит, как только откроются дверилифта. А пока будет доставать ключи, то и прочтет…

Как назло, лифт оказался занят, ходит где-то между вторым ишестым, будто лица кавказской национальности тайком вывозят следы преступнойдеятельности, а когда Никанорский извелся и уже готов был спускаться пешком,красная кнопка наконец-то потемнела. Вообще-то он ненавидел лифты, как всякоепорождение машинной цивилизации, но пешком еще хуже: это ж на каждом этажечерез засранные старой мебелью лестничные площадки, мимо ящиков, мешков,мусора, грязных мисок для бродячих собак и – мать их перемать! –кошек, через облака смрада, чада…

На улице свежий ночной воздух опахнул лицо, грудь, но мыслине стали спокойнее, а как будто в горящий очаг дохнули кислородом: взвихрились,пошли по кругу еще ярче, интереснее, злее, а доводы против баймы началивыстраиваться в просто убийственную обойму.

Пусть прочтет, мелькнула мстительная мысль. Увидит, что я неподдался на меркантильные соображения. Есть нечто выше, друг Горацио, чеммеркантильность. Поэзия, искусство – выше! А ты прочти мои чеканныестроки…

Перед глазами всплыла записка, начертанная его красивымпочерком, он повторил слова снова и снова, потом задумался. Вообще-то можнобыло бы и ярче. Когда-то все его записки, дневники, школьные тетради – всестанет плодом пристальнейшего изучения сотен филологов, лингвистов,специалистов по высокой литературе. Будут созданы институты и академии, которыебудут толковать каждую его строку, каждый образ, как вот сейчас больше миллионавысокопрофессиональных специалистов кормятся на Шекспире и около статысяч – на Пушкине. Когда в их руки попадет эта записка, они будутповорачивать ее так и эдак, толковать, строить предположения, ибо про нелепуюзатею Горецкого никто и знать уже не будет, а вот его слова начнут трактоватьсамым удивительным образом…

– Заходил, – повторил он вслух, – но тебя чертиунесли… Приходил сказать, что участвовать в дурацкой игре не буду… Роланд… Гм,слово «черти» поставил зря. Могут быть проблемы с религиозными конфессиями. Онивсе не любят упоминать черта, как и, скажем, шестьсот шестьдесят шесть иливсякие там… Да и вообще как-то суховато получилось. Могут подумать, чтоя – профессионал, который от и до – поэт, а в остальное время – просточеловек. Нет, дорогие потомки, поэт – это не профессия, это –состояние души. Я вам это докажу…

Торопясь, как бы Горецкий не вернулся раньше его и необнаружил эту записку, он почти бегом ринулся к его дому, снова нарушил правиладорожного перехода – поэты не могут жить по правилам! – взлетел надесятый этаж и с облегчением увидел записку на прежнем месте.

Убрал ее, порвал на мелкие клочья и спрятал в карман, чтобыне обнаружили даже фрагментов, а дома спустит в унитаз, а на чистом листкенаписал красиво и ровно: «Дорогой Марк Сидорович! Занятый высоким искусством, янередко испытываю острую нужду в финансах. Но я никогда не позволю себе пастьнастолько низко, чтобы принять участие в делах, которые принесут мне миллионы,если это не связано непосредственно с моими стихами, в которых живет моя душа,бьется мое сердце в унисон с сердцем Мироздания, из которого я и черпаю своевдохновение, из которого ко мне и нисходят божественные эманации и вибрации! Дапребудет с тобой счастье, мой старший друг, но я пойду трудной дорогойвечности, на которой меня ждут, надеюсь, шипы и розы Великого Космоса, чьейдушой я являюсь!.. Почему вынужден отказаться от участия в столь прибыльномделе, какие бы трудности я сейчас ни испытывал. Твой Роланд!»