шел за Ренатой, устремив на нее восторженный взгляд. На мне было то самое клетчатое пальто, которое, по мнению Кантебиле и Стронсона, делало меня похожим на наемного убийцу. Но меньше всего я походил на киллера именно сейчас. Волосы у меня растрепались, и обозначившейся лысиной я чувствовал колыхание тепла. От зимнего воздуха нос у меня покраснел и еще больше отяжелели мешки под глазами.

Музыканты в «Пальмовом дворике» наигрывали слезливо-сентиментальную, клонящую в сон попсу. Мы зарегистрировались как мистер и миссис Ситрин, проживающие в Чикаго по вымышленному адресу, и в толпе студенток, приехавших в большой город на каникулы, пошли к лифту. От девчонок пахло неспелым бананом – волшебный дурманящий запах незрелости.

– Сколько цыпочек понаехало, – сказала Рената. К ней вернулось хорошее настроение. Мы шли по бесконечному коридору, устланному золотистым ковром с постоянно повторяющимся узором – черный завиток и цветок, цветок и черный завиток. Моя манера наблюдать за людьми забавляла ее. – Совсем на них загляделся… Но что это? – удивилась она, когда коридорный отпер дверь. – Дыра какая-то!

– Это номер в мансарде. Самый верх отеля. Отсюда открывается прекрасный вид.

– В прошлый раз у нас был люкс. Что нам делать на чердаке?

– Успокойся, дорогая, успокойся. Какая разница, где спать. Ты как мой братец Джулиус – выходит из себя, если ему не предоставляют самое-самое.

– Чарли, у тебя это очередной приступ скупости? Я помню, что ты говорил насчет последнего вагона.

Я пожалел, что пересказал Ренате любимое присловие бесподобной сочинительницы Джин Фаулер: «Деньги для того и существуют, чтобы выбрасывать их на ветер с заднего тамбура последнего вагона». Эта хлесткая по-журналистски фраза относилась к золотому веку Голливуда, хмельному, бесшабашному величию двадцатых годов, болезненной тяге сорить деньгами.

– Да, администрация права. Здесь самое лучшее место для того, чтобы полюбоваться Пятой авеню.

Вид и впрямь открывался изумительный. Я не большой любитель глазеть на красоты, зато непременно указываю другим на что-нибудь достойное внимания. Я делал это для того, чтобы уклониться от общения с ними. Пятая авеню сияла праздничной иллюминацией, перемигивались фарами дорожные потоки, особенно густые между Тридцатыми и Семидесятыми улицами, бегали, перемешивались, меняли цвет и форму огни в витринах магазинов. Я охватил все это одним взглядом в одно мгновение. Прошлой весной мы ездили с Ренатой в Шартр. «Красота, правда?» – воскликнула она. Я глянул: да, красота. Мне достаточно одного взгляда. Сберегаешь себе пропасть времени. Другой вопрос, на что потратить несколько сэкономленных минут.

Я не сказал Ренате, что Урбанович намерен наложить арест на мои вклады, но по движению ее глаз видел: на уме у нее деньги. В обычное время взор Ренаты был с благодарностью и любовью устремлен к небесам, но сейчас ее лицо приняло строгое, практичное выражение, которое я тоже любил. Она тряхнула головой.

– Поскольку мы оказались в Нью-Йорке, можно поговорить со здешними редакторами, предложить свои очерки. Кстати, Текстер вернул их тебе?

– С большой неохотой. Он все еще надеется выпустить «Ковчег».

– Еще бы! Со всякой тварью по паре. Он и сам по себе всякая тварь.

– Он мне вчера звонил. Приглашает на прощальную вечеринку на «Франции».

– Так его мамаша еще и вечеринки устраивает? Ей же лет сто, не меньше.

– Поэтому и разбирается в людях. Она всю жизнь в высшем обществе. Пристраивает богатеньких дочек и сынков. Всегда знает, где есть пустующий загородный дом или бесхозная яхта. Если ее собственное чадо впадает в хандру, она отправляет его на Багамы или на какой-нибудь уютный островок в Эгейском море. Тебе надо познакомиться с ней – тощая, умная, хитрая, на меня смотрит свысока. Я, видите ли, неподходящая компания для ее Пьера, поскольку она стоит на страже денежных мешков, отстаивает их право пить до бесчувствия и привилегию быть пустыми, никчемными людьми.

– Нет уж, уволь! – рассмеялась Рената. – Не хочу я на эту вечеринку. И ты поскорее проворачивай это дело с Гумбольдтовым завещанием. Меня серьезно беспокоит Милан.

– Ты действительно считаешь, что Биферно – твой отец? Впрочем, лучше уж он, чем этот педик Анри.

– Честно говоря, я и не помышляла бы об отце, если бы мы были женаты. Только неопределенное положение заставляет меня искать плечо, на которое можно опереться. Ты, конечно, скажешь, что я уже была замужем. Да, была, но плечо Коффритца оказалось не крепким. Кроме того, я несу ответственность за Роджера. Кстати, надо бы послать подарки детям, но у меня ни цента. Коффритц вот уже полгода не платит алименты. Говорит, у тебя богатый друг. Но я не потащу его в суд. И в числе твоих приживалок не хочу быть. Я просто забочусь о тебе, желаю тебе добра. Не то что хитрая лиса, дочка твоего антропософа. Узнал бы, где раки зимуют, если б попал к ней в руки.

– При чем тут Дорис Шельдт?

– При том. Кто перед отъездом написал ей записку? Я разобрала отпечаток в твоем блокноте. Не делай невинные глаза, Чарли, ты врун, каких мало. Сколько еще у тебя баб в запасе?

Меня не возмутило, что Рената шпионит за мной. Я давно перестал устраивать сцены. Наши поездки в Европу приятны сами по себе, а уехать от мисс Шельдт приятно вдвойне. Но Рената считала ее опасной соперницей, и даже ее мать выговаривала мне за Дорис.

– Простите, сеньора, – отвечал я. – До того эпизода с Флонзейли никакой мисс Шельдт вообще не было.

– Дорогой Шарль, пора уже забыть о мистере Флонзейли. Вы же не какой-нибудь провинциал, а известный писатель, – возразила она. – Флонзейли – дело прошлого. – Рената очень отзывчива; что ей делать, когда мужчина мучается? Она после этого проплакала всю ночь. – И потом: разве вас можно сравнивать? Он всего лишь владелец похоронного бюро, а вы homme de lettres[17]; человек более высокого положения должен быть снисходителен.

Я не могу спорить с сеньорой. Однажды я видел, как она шла утром в ванную комнату – дряблая, желтая, как кожура банана, безбровая, с бледным опущенным ртом. Мне стало жаль старую испанку. Я дал себе слово не перечить ей. Я подыгрываю сеньоре, когда мы садимся за триктрак.

– Главный недостаток мисс Шельдт – это ее отец, – сказал я, когда мы устраивались в нашем номере. – Разве можно тащить в постель дочь человека, который учит тебя важным вещам?

– Какие там важные вещи? Забивает тебе голову высокой чепухой…

– Рената, позволь, я процитирую стих из «Откровения Иоанна Богослова»: «…ты носишь имя, будто жив, но ты мертв. Бодрствуй и утверждай прочее близкое к смерти».

Снисходительно улыбаясь, Рената встала, поправила юбчонку.

– Знаешь, как ты кончишь? Будешь босоногим таскаться по