в годы советской власти? Разве к этому не вели процессы, извечно и изнутри крушившие не только русское православие, но и русское государство? Разве народ не был подготовлен к варварским погромам — сначала иноверцев, евреев, а затем собственных церквей? Наконец, почему ныне, через тридцать лет после падения коммунистического режима, наиблагоприятнейшие условия, созданные государством для церкви, не только не привели к возрождению христианского сознания, но падение даже не приостановлено?

В. С. Соловьев не раз упоминал о растущем равнодушии и даже вражде к христианству в русском обществе, а Н. А. Бердяев без обиняков констатировал, что наше христианство «стало дряхлым и ветхим». Русское христианство не сумело адекватно отразить новый миропорядок, поэтому задолго до Октябрьского путча разочарование привело к значительному сокращению числа его приверженцев. Увы, дореволюционное православное духовенство России стало для огромной массы русских «прививкой от христианства»[235].

Люди живут, как верят: русские плохо живут, потому что уже ни во что не верят. «Настоящий источник зла — духовный надлом и нравственное оскудение народной жизни… Кризис веры в России имеет два равно опасных радикальных проявления: воинствующее безбожие и религиозное мракобесие».

После 1991 года русские потянулись в церковь по единственной причине: в конце XX века русским больше и идти было некуда… Власть (светская и церковная) и здесь не оплошала — цинично использовала «прозрение» народное в собственных корыстных целях.

«Весь религиозный пыл народа ушел сегодня в обряд, в ритуал. Мы становимся все строже в постах и все распущеннее в поступках. Религиозные взгляды и повседневная жизнь русского человека разошлись по разным квартирам»[236].

Религиозный фанатизм русских — разновидность русского нигилизма. Но экзальтация, экстремизм и фанатизм не имеют к вере никакого отношения, разве что плодят юродивых и кликуш. Более того, насаждение религии силой в России чревато катастрофой: наученные вековечному государственному насилию, русские и особенно нерусские будут искать альтернативу где угодно, даже в сатанизме и тоталитарных сектах, но не в лоне православия. Достаточно вспомнить, что попытка Александра III и Николая II «продвинуть» православие с помощью государства привела страну к кровавому краху.

Весь мой жизненный опыт учит тому, что многие социальные институты, включая само государство, стоят, держатся, паразитируют исключительно на невежестве, страхе, конформизме масс. Таковы фашизм и коммунизм, таковы обслуживающие тоталитарное государство структуры, такова тоталитарная церковь.

Некогда Мартин Лютер назвал папу антихристом, но сатанизм высшего клира в большевистской России несравним даже с эпохой продажи индульгенций. Когда я слушаю разглагольствования отца Кураева, у меня возникает один вопрос: как всё, о чем он говорит, соотносится с той дьявольщиной, которая описана в брошюре лишенного сана, подвергнутого анафеме диссидента РПЦ Глеба Якунина[237]? Рассмотрим эту проблему более подробно.

Концепция православия как приводного ремня власти уходит в давние времена. Фактически эта традиция также унаследована у Византии, где, как мы уже видели, отношения государства и церкви основывались на идее «симфонии властей», которая на практике оборачивалась вассалитетом византийской церкви по отношению к императорам. В России извращение идеи «симфонии властей» достигло апогея: «Физическая близость… к самодержцам привела к реальному подчинению церкви государству».

Даже институт патриаршества, введенный в 1589 г., был ликвидирован царской властью в 1721 году и отсутствовал на протяжении почти 200 лет (!). Хотя он был восстановлен на соборе РПЦ в 1917–1918 гг., но тут же попал под жесточайшую пяту большевиков. Большинство патриархов РПЦ XVII в. от Иова до Адриана (за исключением Никона) ничем себя не проявили, кроме услужения власти и рьяного противостояния Западу, а патриарх Иов, о котором речь уже шла ранее, известен еще и как автор панегирика Федору Иоанновичу. Подобным образом патриарх Тихон (1917–1925) взывал паству принять советскую власть как выражение воли Бога. Был у нас и свой «антипатриарх», каковым можно считать Игнатия, в 1605 году признавшего царем Лжедмитрия.

Из 21 патриарха или местоблюстителя Патриаршего престола 8 приходится именно на советский период. За всю историю русской патриархии только несколько патриархов занимались теологией, а остальные не оставили заметного следа в духовной жизни православия.

Остатки церковной независимости в России были окончательно утрачены в середине XVII века после единственной в своем роде попытки патриарха Никона установить приоритет церкви по отношению к светской власти. Эта попытка не просто провалилась, но имела роковые последствия для самой церкви: куцые реформы Никона привели к церковному расколу, а позже стали причиной упразднения Петром I соборности церкви и отмены патриаршества как опасного для самодержавия института. Тогда же был создан подчиненный императору и чуть ли не скоморошеский церковный орган — Святейший Синод.

К петровским временам православная церковь находилась в полном упадке, а петровские реформы с обер-прокурором, Синодом и «ведомством православного исповедения» стали подготовкой к ее полному разгрому, абсолютной утрате самостоятельности и свободы. Отнюдь не без оснований многие в России называли Петра I «первым большевиком».

Синод потребовался Петру с целью окончательного подчинения церкви. Обер-прокурор Синода держал руку на пульте управления и осуществлял всё, что желал царь. Духовенство было окончательно ассимилировано в систему чиновничества, а духовникам были даны соответствующие звания в Табели о рангах. Подчиненность церкви государству после Петра I только нарастала, а в XVIII веке русская православная церковь окончательно попала под пяту самодержавного государства, которое унизило ее, растлило и отравило. Кстати, Священный Синод был органом чисто административным, так сказать «правительственным», жалким подобием бюрократии государственной.

Священная бюрократия, будучи лишь отражением бюрократии имперской, — естественным образом стремится к своему «первообразу». В свою очередь бюрократия государственная нуждается в оправдании себя высшей, божественной санкцией. Отсюда и их взаимная симпатия, неудержимое желание слиться в экстазе «симфонии»: таковыми они созданы, и иначе они не могут[238].

В петровские времена выборность православного духовенства была ликвидирована, а епископы были превращены в назначаемых правительством сановных чиновников, которым предписывалось доносить в полицию о политической нелояльности верующих, даже если об этом они узнавали на исповеди. Славянофил Иван Аксаков был вынужден позже написать: «Церковь превратилась у нас в подобие немецкой канцелярии, прилагающей… с неизбежной ложью порядок немецкого канцеляризма к спасению стада Христова». По словам Д. В. Поспеловского, церкви «буквально был заткнут рот и она превращена в государственное Ведомство православного исповедания»[239]. Свидетельствует протоиерей Г. Флоровский:

Духовенство в России с Петровской эпохи становится «запуганным сословием». Отчасти оно опускается или оттесняется в социальные низы. А на верхах устанавливается двусмысленное молчание. Лучшие замыкаются внутри себя, уходят во «внутреннюю пустыню сердца». Эта запуганная скованность «духовного чина» есть один из самых прочных итогов Петровской Реформы. И в дальнейшем русское церковное сознание развивается под этим двойным торможением — административным приказом и внутренним