способ. Если ты не сделаешь этого первым, то можешь снова сюда попасть. И тогда окажется, что ты глуп, а не только юн. Ему никто не нужен, но это следствие. Следствие того, что он целый. Его не нужно ни дополнять, ни заполнять. Все, что его волнует сейчас, – ошибка, из-за которой он здесь оказался. Когда он исправит ее, то не оглянется даже на тех, кто терпел его гораздо дольше. Уйди. Найди себе дело. Укрепи эмоциональные связи с людьми, похожими на тебя. Тогда, чтобы тебя слушали, достаточно будет начать говорить. А еще – ешь. Каждый день. Не будь наивным. И когда, начитавшись, решишь покинуть это место, проверь, чтобы книги, которые ты брал, стояли на месте.

Он кивает на второй этаж, будто там моя комната, в которой нужно прибраться. Будто все это – список повседневных дел. Оставь то, найди это, ешь, не будь наивным. Проще простого. Он уходит жечь письма, а я остаюсь читать.

Не знаю, сколько проходит времени. Здесь оно меряется книгами, прочитанными и сожженными, куда реже – густотой закатов. Но когда я наконец решаюсь уйти, истребив следы своего пребывания, в окнах сияет чистое стеклянное утро. Незнакомый город пуст и безмятежен. Все кажется немного прозрачным, просвечивающим. В высоком небе проступает космос.

Мужчина курит, присев на подоконник. Рядом небрежно сброшен плед. Он смотрит перед собой, но это взгляд в никуда: сквозь шкафы, библиотеку и стены. Можно подумать, он наблюдает за тем, как солнце взбирается на город с другой стороны планеты.

Я подхожу. Не отвлекаясь от мыслей, он спрашивает:

– Уже решил, куда пойдешь?

– К Мару.

Мужчина находит меня взглядом. И хотя между нами не больше пяти шагов, я понимаю: он преодолел огромные мыслительные пространства, чтобы снова оказаться здесь.

– Правда… – Опускаю взгляд. – Он вроде… Сейчас учится.

– Он всю жизнь учится. Тебе тоже будет полезно.

Я молчу. Мужчина тоже. Мы слушаем сигналы рассветного космоса.

– Почему все так? – наконец спрашиваю. – С миром. С людьми. Вы знаете?

Мы смотрим, как тлеет его сигарета, и это время, само время ползет по бумаге к фильтру, опаляя, накаляя и рассеиваясь. Оно невыносимо утомительно, если ждешь ответа. И мгновенно, когда просто живешь.

– Человечность, – говорит мужчина, – опередила себя как идея.

Он сощелкивает пепел в окно и, отвернувшись, внимает прозрачной бездыханности города.

– Однажды ее переназовут. Тогда к людям не будет претензий. Потому что в мире, где все названо правильно, нет повода для разочарований.

Я думаю, что любой на его месте был бы одинок, но кто знает, как на самом деле зовется одиночество. Может, однажды его тоже переназовут, и тогда оно станет поводом для зависти, а не сочувствия.

– Мы еще когда-нибудь встретимся?

– Надеюсь, что нет. – И, поглядев на меня, он напоминает: – Не будь наивным.

Я киваю, смотрю по сторонам:

– И привет… никому не передать?

Секунду он молчит, а после издает уже привычный звук с неуловимым выражением, и мне наконец слышится в нем эхо навсегда отзвучавшего веселья.

– Передай ему, что я был прав.

– Насчет чего?

– Всего. Он поймет.

Конечно, он знает и не скрывает: я в жизнь не повторю за ним. Но это пустяк. Они никогда не нуждались в посредниках. Они общались друг с другом выборами, поступками, последствиями своих же решений, и даже смерть одного из них ничего не изменила. Сейчас я еще этого не знаю, потому что когда узна́ю, подумаю: господи, какой же я идиот, как это очевидно, как логично, а кто же еще, – но сейчас в слепом наивном неведении я говорю:

– До встречи.

А мужчина отвечает:

– Не в этой жизни.

Страшно, когда один человек всегда прав.

Глава 15

У Змееносца плохой день

Я открыл глаза и подумал, что еще не проснулся. Все вокруг было ярким, белым и пустым, как в моих снах без снов.

– Наконец-то!

Что-то лязгнуло. Левую руку утянуло в сторону.

– Я без тебя уже все этикетки в шкафу выучил! На казахском звучит как полная лажа!

Вокруг длинного стального поручня была намотана цепь. Так я понял, что лежу на медицинской койке. Я бездумно потянул руку на себя, и цепь прокрутилась, как змея, двумя мелкокалиберными кольцами, и я увидел металлический браслет, защелкнутый на собственном запястье.

Рядом с койкой, в сени пустого штатива для капельниц стоял ребенок. Из-за пересвета белого мне было сложно его разглядеть. Я потянулся к лицу, чтобы прикрыть глаза ладонью, и цепь, прокрутившись, дернула ребенка ко мне.

– Ауч! – возмутился он.

Его браслет стукнулся о поручень, издав чистый, почти застольный «дзынь». Звук срезонировал и вскрыл заболоченные сном картинки. Чайный магазин. Колокольчик над дверью. Дзынь-дзынь-дзынь по ветру.

И остальное тоже.

Пацан пялился на меня, как на сказочный лес в платяном шкафу. Я сел, уверенный, что никогда его раньше не видел – да и где бы? В рекламе медовых звездочек? Но в отдельных чертах таилась смутное, родственное тождество с кем-то уже знакомым. Умильное лицо, зачесанная волной челка, фигурные значки в виде бананов-кексиков-собачек на подтяжках школьных брюк. Зашкаливающе плакатная прелесть. Но антихриста-младшего в нем выдало даже не это, а очки в белой пластиковой оправе. Точнее – повязка под ними, на правом глазу. Теперь она была в виде большого цветного пластыря.

– Влад? – прохрипел я. – Ты… Ты в другом модусе? Что произошло?

– Ох, братюнь… – Энтроп жалобно заломил брови. – Проще сказать, чего не произошло.

Он кивнул мне за спину, и, обернувшись, я узнал пластиковую перегородку – с непривычно изнаночной стороны. Узнал шкафы, и медицинский стол, и выстроенную по периметру аппаратуру. Узнал койку, на которой сидел, и вторую, на которой впервые увидел Ариадну. А еще я узнал пожилого мужчину в летнем льняном костюме, сидевшего на стуле в дальнем углу. Я видел его пару раз. Из сотен других раз, когда видел его же.

– С добрым утром, преемник, – молвил Дедал.

– Сейчас глубокий вечер, – буркнул Влад из-за меня.

– Не везде, – заметил синтроп с ведической безмятежностью.

Окон за перегородкой не было, но в вечер я легко поверил:

– Какой сейчас день?

– Вторник.

– Вечер вторника? Почему? Разве я не должен был проснуться днем?

Дедал промолчал. Я опустил взгляд на наручники, однозначные в правосудном блеске металла и вообще в наличии своем, а после задал тот единственный вопрос, который мог объяснить все, что происходило:

– Где Ариадна?

Владова безответность была не менее красноречива. Я дернул цепь на себя, и симбионт плаксиво ойкнул. Это привело меня в замешательство. Он вел себя как совсем другой человек. Я снова оглядел его, не понимая, что ждать от нового модуса, на нашей ли он по-прежнему стороне или договоренности с другим, «взрослым» Владом сгинули вместе с той личностью. Так что я повторил вопрос, но уже спокойнее:

– Где она, Влад?

– Понятия не имею. – Он обиженно дернул руку, и цепь заклинило на поручне. – В последний раз, когда они заставляли меня проверять твои связи, она была