С Олафом мы встретились на кассе, однако единственный продавец-консультант, напугавший нас перед этим своим слишком громким и слишком радостным голосом, испарился, из-за чего нам ничего не оставалось, кроме как ожидать его возвращения.

– Ты веришь в удачу? – неожиданно поинтересовался стоящий ко мне правым боком художник.

Я подняла на собеседника удивлённый вопросительный взгляд исподлобья и сразу же поняла, с чего вдруг возник столь странный вопрос: мистер Гутман внимательно смотрел на три последних лотерейных билета, несуразно торчащих между упаковкой жевательных резинок и фруктовыми леденцами.

– Я не играю в лотереи, – коротко ответила я.

– Осталось всего три билета. Вдруг это судьба? Давай, выбери билет, который принесёт мне выигрыш.

Не задумываясь, я гулко выдохнула и уже спустя секунду положила на транспортную ленту все три билета.

– Если считаете, будто я способна принести Вам удачу – Вы крупно ошибаетесь. А уж если ошибаться по-крупному, тогда делать это уверенно. Так что приобретайте три.

Генри позвонил мне только после того, как мы с мистером Гутманом вышли из магазина. Берлин засыпало снегом, из-за чего возникли проблемы с передвижением наземного транспорта, но в остальном всё прошло гладко – Мия уже сдала анализ крови и спала в своей палате, а Генри направлялся в отель. На вопрос о том, почему он не позвонил мне раньше, Генри ответил, что засуетился и забыл. Меня не устраивал подобный ответ, и всё же я его приняла. Просто не хотела давить на старого друга, прекрасно понимая, что он впервые за последние десять лет выехал за пределы Британии, плюс ко всему со столь важной миссией и сразу в столицу государства, в котором ни разу в своей жизни не был и языка которого он не знает. Это сложно.

Уже заезжая в гараж мистер Гутман не предложил, а попросил меня зайти к нему в гости. Слишком привыкнув к тишине, в знак своего согласия я лишь молча кивнула головой.

…Мастерская мистера Гутмана, после продажи его картин с благотворительного аукциона, теперь казалась непривычно пустынной, только по центру комнаты, у одинокого мольберта стояла одна-единственная картонная коробка. Это была та самая коробка, которая когда-то сблизила меня с художником. Я узнала её по крупным голубым наклейкам, прикреплённым на её боках неравномерными треугольниками.

– Вы продали все свои работы? – гулко сглотнув, посмотрела на рядом стоящего художника я.

– Я продал все, кроме одной, – мистер Гутман зашёл за открытую дверь и, взяв в руки плоский, упакованный в бумагу прямоугольник, вернулся ко мне. – Нет ничего дороже памяти.

– Нет ничего больнее памяти, – не согласилась я.

– Память делает нас живыми, – многозначительно приподнял брови мистер Гутман.

– Память убивает, – категорически повела головой я.

Мистер Гутман, кусая губы, некоторое время хмурил свои красивые густые брови, прежде чем протянул мне упакованный в бумагу, внушительных размеров прямоугольник.

– Это портрет твоей матери. Я создал его и сохранил ради памяти… Ради твоей памяти, – с расстановкой добавил художник.

Помедлив несколько секунд, я всё-таки приняла подарок, который вдруг показался мне неожиданно тяжёлым. Вспомнив о тяжести, я вновь перевела свой взгляд на стоящую у мольберта коробку, стараясь не моргать, чтобы не спровоцировать боль в начинающих резать глазах:

– Это ведь та коробка, благодаря которой мы начали наше общение?.. Что в ней?

Мистер Гутман положил руки в карманы брюк и, подумав секунду, многозначительно ответил:

– В ней лежит то, чего ещё нет.

Художник говорил о ещё ненарисованных картинах, но от услышанного перед моими глазами скоростным экспрессом промчались последние десять лет моего существования. Моя жизнь. Ненарисованная и не рисующаяся, непрожитая и не проживаемая, несуществующая и обречённая на существование. Её легко узнать по холодным кособоким наклейкам, впившимся в моё существование пожизненным клеймом в виде трёх дыр в области сердца… Моя жизнь. Её не было, нет и не будет… Отчего же тогда она такая тяжёлая?

В четверг мы с Дарианом, к счастью, так и не пересеклись – он уехал в Лондон по делам своего ювелирного бизнеса. Зато пятница обещала быть для меня напряжённой. Как бы сильно я не старалась не думать о том, что ровно в половину четвёртого по немецкому времени, а значит в половину третьего по нашему, начнётся операция Мии, мои глаза никак не могли оторваться от моих наручных часов. 14:22 – самое время, чтобы начать прощупывать свой пульс.

– Что-то ты сегодня напряжена до предела, – заметил Крис, когда мы уже подъезжали к Гайд-парку.

– Тебе показалась, – повела бровью я, прекрасно понимая, что собеседник не поверит моим словам, однако и настаивать не станет.

– Кристофер прав, ты слишком напряжена, – вместо Криса решила настаивать Ирма. – Что-то случилось?

Этот вопрос, всего два слова, – что-то случилось? – звучал эхом в моей голове, пока мы с Ирмой и Крисом распаковывали картонные коробки и стопками расставляли книги по шкафам, при содействии Риордана установленным накануне городским советом в Гайд-парке, Риджентс-парке и Ричмонд-парке. “Что-то случилось?” – спрашивала я себя, выставляя на книжную полку по десять книг одновременно или закрывая шкаф на ключ до его официального открытия, которое должно было состоятся уже завтра. Что-то ведь случилось… Там, в Берлине, в тысячи стах километрах от меня, что-то случилось или только случалось, пока я была здесь – таскала тяжёлые картонные коробки, расставляла книги в шкафах под открытым небом, надевала на озябшие при минус десяти градусах руки перчатки без пальцев… Я должна была быть там, а была здесь…

Кажется, я всё-таки просчиталась с выбором.

В Берлин должна была ехать я.

Дариан не приехал к ужину, поэтому, перекусив на скорую руку, Ирма пригласила меня составить ей компанию в гостиной на первом этаже, где она собиралась доделывать доклад по Георгианской эпохе Англии. После мук, которые я испытала во время её игры на фортепиано, я уже ничего не боялась, поэтому согласилась побыть с ней, но только с условием, что работа телевизора не будет ей мешать. Девчонка не раздумывая согласилась.

Кажется, Ирме в последнее время не хватало компании. После того, как Трейси попала в плохую компанию, а затем в клинику для наркозависимых, Ирма стала заметно чаще нуждаться в моей компании, которую прежде она едва ли выносила. Мне же оставалось надеяться лишь на то, что Трейси успеет выйти из клиники до того, как у меня начнут седеть волосы и глохнуть уши от общения с её подругой (моей подопечной).

Генри позвонил мне в начале пятого. Тяжёлым, уставшим, но одновременно облегчённым тоном он, забыв поздороваться, на выдохе произнёс: “Операция прошла успешно”. Три слова, которые весь оставшийся вечер крутились в моём мозгу, словно заевшая плёнка. Операция. Она прошла. Прошла успешно.