утраченное. Это военные преступники и милитаристы, мечтающие о новых „подвигах“, а также лакеи англо-американских империалистов, такие как Аденауэр, Блюхер, Кайзер, Шумахер и другие»[897].

Польских и немецких агитаторов обеспечивали также указаниями, касавшимися войны с колорадским жуком — сельскохозяйственным вредителем, наводнившим в то лето картофельные поля Центральной Европы. Tribuna Ludu и Neues Deutschland однозначно обвиняли в этой напасти американцев: согласно их публикациям, американские пилоты разбросали десятки тысяч этих жучков в небе над Восточной Германией, а оттуда они перебрались на восток. Польских школьников объединяли в бригады, занимавшиеся сбором и уничтожением вредителей, а фабричные рабочие проводили выходные в полях, занимаясь тем же[898]. Власти ГДР, окрестившие насекомых словом Amikafer, приглашали дружественных журналистов из Китая, Польши, Чехословакии, Франции и Италии, чтобы засвидетельствовать опустошения, произведенные колорадским жуком. В результате иностранные журналисты и их немецкие коллеги подписали совместное письмо протеста: «Колорадские жучки меньше, чем атомные бомбы, но они тоже являются оружием американского империализма в его войне против мирных трудящихся. Мы, журналисты, работающие на дело мира, гневно осуждаем этот новый преступный метод американских поджигателей войны»[899].

Хотя сегодня лексика такого рода звучит диковато, в те времена она оборачивалась вполне реальными последствиями. В Венгрии в нехватке продовольствия винили не жуков, а кулаков, зажиточных крестьян, которые, как предполагалось, прятали произведенные ими продукты, чтобы подорвать режим. «Враги государства пытаются помешать накормить нацию», — гласил газетный заголовок 1950 года. В том же году состоялось сложное судебное разбирательство, фигурантом его был крестьянин, который готовил себе обед в поле и по неосторожности его поджег. Хотя жертв не было, а урожай не пострадал, маленькое поле выгорело полностью. Сначала местный прокурор хотел закрыть дело, не увидев в нем преступного умысла. Но после того как глубокой ночью его посетили сотрудники тайной полиции, разъяснившие, что подозреваемый — кулак, а поджог очень похож на диверсию против государства, прокурор передумал. Кроме того, на следующее утро ему позвонили и из министерства юстиции, предупредив о том, что на завершение процесса, за которым пристально следят высокие лица, у него всего три дня. Дело получило общенациональную известность, и крестьянин был осужден. Его приговорили к смертной казни; приговор был приведен в исполнение сразу же после суда. Его дочь вспоминает: «Когда мы входили в зал суда утром, за окном уже готовили виселицу к полудню»[900]. Власти целенаправленно искали подобные случаи, о чем свидетельствует личная корреспонденция Ракоши того времени. Начиная с 1948 года он сокрушается по поводу слишком мягких приговоров, которые выносились крестьянам, осужденным за сокрытие зерна или незаконный забой скота. «При вынесении приговоров нужно принимать во внимание классовое происхождение обвиняемых», — писал он Эрнё Герё[901].

В тот же период быстрая выучка восточноевропейских спецслужб также начала приносить свои плоды: сотрудники твердо усвоили, что все независимые организации подозрительны по определению, а любые контакты с иностранцами, как правило, связаны со шпионажем. Суды над высокопоставленными чиновниками убедили их в истинности подобных предположений. Когда арестовывался очередной коммунистический лидер, вслед за ним под подозрение попадали его родственники, коллеги, сотрудники и работодатели — многих из них также подвергали аресту. После того как забрали Пала Юстуса, проходившего по делу Райка, тайные агенты по очереди приходили за его женой, секретаршей, друзьями, а потом знакомыми друзей, в числе которых оказался и Дьёрдь Фалуди. «Они возьмут и вас, товарищ Фалуди», — бесстрастно сказал ему водитель, и через несколько дней именно так и случилось[902]. Каждый чувствовал, что ему могут предъявить обвинения, и почти все готовились к тому, чтобы защитить себя. Весь коллектив редакции, где работал Фалуди, собрался у радиоприемника, когда зачитывался приговор Райку: «В этом сожжении еретиков усматривали едва ли не праздничное событие, и в определенном смысле именно так оно и было: всякий раз приговор становился разрешением неопределенности, царившей на протяжении долгих недель, завершая очередную кампанию и даря ощущение безопасности — по крайней мере на пару месяцев, до начала новой волны арестов. Но если привязанный к столбу для сожжения еретик был широко известен как истинно верующий, то обвинить в принципе можно было каждого; поэтому считалось разумным присутствовать на таких коллективных радиосеансах и последующих партсобраниях, чтобы не получить обвинение в соучастии»[903].

Даже те, кому удавалось избежать ареста, нередко оказывались париями. Джо Лангер не было в Праге на выходные, когда выяснилось, что ее муж арестован. Женщины, в компании которых она находилась, сразу же выразили возмущение, симпатию, сострадание и желание помочь. «Но слов почти не было. Когда зазвонил телефон, нас было шестеро в номере отеля — все добрые подруги. Но в подобные моменты и в такие времена можно ли довериться сразу пяти людям? Даже стенам нельзя было доверять». В последующие месяцы Лангер лишилась работы, квартиры, большинства друзей. Она и ее маленькая дочь едва выжили. Лишь храбрецы могли позволить себе общаться с врагом народа[904].

Иными словами, к началу 1950-х годов все было готово для того, чтобы органы госбезопасности Восточной Европы завершили дело, начатое ими в 1945 году, а именно — искоренение любых остававшихся независимыми институтов вместе со всеми их сторонниками. В этом ряду окончательному уничтожению подверглись и венгерские масоны.

У восточноевропейского масонства были глубокие корни, ибо оно вело свое происхождение из модернизационного проекта Просвещения. Первая венгерская ложа открылась в 1749 году — масонство проникло в страну из Польши и Франции одновременно, а вольные каменщики были важной силой в ходе венгерской революции 1848 года. В межвоенный период к ним относились со скептицизмом, а в годы войны нацисты вовсе их запретили, но в 1945 году первая послевоенная ложа возобновила свою работу. В ней состояли семьдесят шесть человек, по словам одного из членов — обыкновенные буржуа: врачи, адвокаты, университетские профессора, государственные служащие. При содействии временного мэра города, который сам был масоном, они вернули себе старое помещение — прекрасный особняк в самом центре Будапешта[905]. Масонство по определению является международной организацией, и поэтому венгерские вольные каменщики получали помощь из-за границы. Постепенно они начали проводить концерты, лекции, благотворительные вечера.

Но к концу 1950 года организации уже не было — ее запретили. Спецслужбисты обыскали здание ложи, конфисковав книги и картины[906]. В отношении масонских лидеров было возбуждено несколько уголовных дел. Наиболее важным и заметным стало расследование, в центре которого оказался Геза Супка, великий магистр будапештской ложи. Этот человек, которому в 1950 году исполнилось 67 лет, сделал к тому времени блистательную карьеру. Опытный археолог, он был директором Национального музея, членом парламента и основателем ведущего литературного