выше, к этой категории «врагов» Сталин стал относиться с особой непримиримостью после образования в 1948 году государства Израиль. Именно тогда была развернута широкомасштабная кампания против советских евреев. Еврейские врачи, которым приписывалось намерение отравить советских руководителей, стали навязчивой манией последних лет жизни вождя. Кроме того, в Восточной Европе гонения на евреев имели дополнительное прагматическое обоснование. Сталин и его приспешники не без оснований верили, что преследование евреев-коммунистов будет с радостью встречено остальными партийцами.

Другой мишенью оказались коммунисты, которые провели военные годы вне Москвы — либо у себя дома, либо в Западной Европе. Опасность оказаться в рядах левых или правых «уклонистов» подстерегала также и тех, кто имел контакты с зарубежными коммунистическими партиями, кто сражался в составе интернациональных бригад во время гражданской войны в Испании, кто имел родственников за границей. Райк, например, воевал в Испании, а военные годы провел в Будапеште. Меркер, еврей, пережидавший войну в Мексике, также попал на мушку. Гомулка же всю войну оставался в Варшаве (именно тогда Берут начал злоумышлять против него: уже в июне 1944 года он говорил руководителям Коминтерна, что его конкурент не имеет навыков, необходимых для руководства коммунистической партией, и просил Москву помочь в его смещении)[872].

Советскому сценарию не всегда следовали неукоснительно. По всему восточному блоку вожди использовали аресты и суды в своих политических целях. Готвальд, например, тянул с арестом Сланского до тех пор, пока его собственное положение не стало шатким. Гомулка вообще избежал суда; испытывая немалую радость от ареста популярного партийного лидера, Берут, несмотря на оказываемое давление, не стал пытать его и устраивать показательный процесс. Возможно, он опасался, что подобное судилище сделает свергнутого руководителя не менее, а более популярным; он мог также сомневаться в том, что его соперника, пользовавшегося немалым авторитетом, удастся вынудить признать вымышленные преступления. Наконец, Берут мог с настороженностью воспринимать долгосрочные последствия ниспровержения Гомулки; точно так же и Готвальд чувствовал тревогу из-за последствий смещения Сланского. И хотя оба лидера не испытывали ни малейших колебаний, бросая в тюрьмы и подвергая пыткам священников или высокопоставленных офицеров, убийство генерального секретаря коммунистической партии представлялось им делом крайне опасным. Ведь каждый из них, по словам венгерского историка, сам мог оказаться следующим: «Топор, занесенный над головой партийного вождя… включал защитный механизм, заставлявший других партийных лидеров думать о самосохранении»[873].

У руководителей Восточной Германии были дополнительные причины для колебаний, и когда по всему восточному блоку уже шли аресты, видным немецким коммунистам поначалу удавалось оставаться в стороне. В то время в Германии по-прежнему ощущалось присутствие Союзного Контрольного совета, а события в Берлине были в фокусе мировых новостей. Но позже, после официального провозглашения 7 октября 1949 года Германской Демократической Республики, отсроченная партийная чистка все-таки началась. Около десятка немецких коммунистов были арестованы, а некоторых потом даже казнили. Но поскольку Советский Союз и руководство Восточной Германии с чуткостью относились к тому, как новорожденная ГДР будет восприниматься общественным мнением Западной Германии, никаких показательных процессов не было. Помимо дурного паблисити их проведение осложнялось и другим обстоятельством: «успех» таких судов зависел от внушительности представляемого публике вымышленного заговора, а на Западе теперь было слишком много немецких коммунистов, способных изобличить подобную ложь.

Впрочем, даже те страны, где от процессов в конечном счете воздержались, к ним все же готовились, проводя под советским патронажем аресты и расследования. По мере того как дел возбуждалось все больше, требовалась международная координация предпринимаемых спецслужбами усилий. Для успеха показательного процесса, рассуждали советские чекисты, нужна длинная и разветвленная линия заговора с множеством действующих лиц. По этой причине московские кураторы предлагали своим восточноевропейским собратьям объединить изменников из Праги, Будапешта, Берлина и Варшавы в одно дело. Но для этого требовался центральный персонаж — некий человек, который знает хотя бы часть фигурантов и которого можно было бы обвинить в их вербовке. Со временем подходящий герой был найден: им стал эксцентричный выпускник Гарвардского университета и сотрудник Государственного департамента США по имени Ноэль Филд.

При жизни Филд пользовался весьма сомнительной репутацией: в нем видели американского шпиона, двойного агента, провокатора, подосланного ЦРУ, чтобы посеять смуту в рядах коммунистов Восточной Европы[874]. В 1954 году в своем «реабилитационном» свидетельстве, недавно обнаруженном венгерским историком Марией Шмидт, Филд напрямую объявляет себя коммунистом, работавшим рука об руку с НКВД. Это подтверждается и некоторыми другими документами. Филд писал, что он работал на СССР с 1927 года, «полностью отделяя нелегальную жизнь от своей официальной жизни», и был знаком с другими членами компартии США, также занимавшимися шпионажем. Среди них, в частности, Алгер Хисс и Уиттакер Чамберс[875].

Хотя Филд знал также и Аллена Даллеса — американского разведчика, работавшего в Швейцарии, позже ставшего директором ЦРУ, — и, возможно, даже имел с ним какие-то дела, нет никаких свидетельств, подтверждающих заявления венгерских, польских, чехословацких и немецких прокуроров о том, что он был американским агентом. Тем не менее с советской точки зрения выбор Филда в качестве жертвы был идеальным. Он покинул Государственный департамент в 1936 году, а в годы войны проработал в Унитарном комитете помощи — организации, помогавшей беженцам из гитлеровской Германии. Многие из его подопечных, естественно, были коммунистами, и благодаря этому Филд обзавелся друзьями и знакомыми по всей Восточной Европе.

По иронии судьбы Филд попал в руки СССР из-за того, что хотел извлечь выгоду из этих дружеских и приятельских связей. Весной 1949 года он остался без работы, а возвращаться в Америку опасался, поскольку его имя уже упоминалось на публичных слушаниях по делу Хисса. После того как его женевская контора была закрыта, Филд в поисках работы отправился через Прагу в Варшаву[876]. В мае он вновь появился в Праге — и исчез без следа. Его жена Герта принялась искать его, но в августе исчезла и она. Позже бесследно пропали брат Филда Герман и его приемная дочь Эрика Уоллак, первый в Варшаве, вторая в Восточном Берлине.

Левые взгляды Филда не помешали прокурорам из Советского Союза и восточноевропейских стран сплести изощренную паутину небылиц, касающихся его лично и членов его семьи, причем многие построения правоохранителей граничили с откровенным абсурдом. Действительно, чтобы в полной мере воздать должное этому причудливому эпизоду восточноевропейского сталинизма, потребовалось бы написать книгу такого же объема, как эта. Достаточно сказать, что после 1949 года дружба или даже мимолетное знакомство с Филдом служили достаточным основанием для привлечения к ответственности любого коммуниста Восточной Европы, невзирая на его место в иерархии и самые великолепные связи. Тень этого персонажа порочила даже тех, кто никогда не